Карьера крещеных евреев на религиозном поприще до сих пор не рассматривалась исследователями систематически. Между тем включение крещеных евреев в общее интеллектуальное поле православной культуры России представляется нам крайне важным аспектом в рассмотрении таких проблем, как антисемитизм и антииудаизм в православной культуре Российской империи. Выбор неофита в пользу духовной карьеры указывает нам на степень его погружения в христианство, готовность не просто принять новые ценностные установки, но и вступить в ряды религиозных интеллектуалов. С другой стороны, факт принятия крещеных евреев в среду православных церковных деятелей свидетельствует о существовании благоприятной адаптивной ситуации (потенциальной толерантности окружения в отношении адаптанта).
Фигура крещеного еврея в рядах церковных деятелей обычно связана непосредственно с иудео-христианской религиозной полемикой. Крещеные евреи в средневековой Западной Европе не раз выступали в качестве обличителей и ярых противников иудаизма. Наиболее известной фигурой выкреста-«обличителя» в Польше стал крещеный еврей, бывший литовский раввин, Ян Серафинович[1]. Именно он выступил экспертом со стороны обвинения в Сандомирском деле 1710 года[2]. Серафинович сыграл существенную роль в распространении мифа о кровавом навете, и выступал не только на суде, но и как писатель.
Сочинения Серафиновича, принявшего католичество в первой четверти XVIII века, до сих пор не были найдены. Исследователи предполагают, что все экземпляры этого чрезвычайно опасного и провокационного текста, свидетельствовавшего якобы об употреблении евреями христианской крови, могли быть уничтожены самими евреями. Нами обнаружен небольшой фрагмент или краткое содержание некоего сочинения под названием «Сознание окрещенного раввина, первоначалствующего над прочими раввинами в княжестве Литовском, которой после ж де зостал езуитом» [3]. Текст вошел в состав рукописного сборника православных проповедей и религиозных текстов, датируемых второй половиной XVIII столетия, и хранился в библиотеке Софийского собора в Киеве[4].
Текст представляет собой что-то вроде аннотации или предисловия к книге, которую обещает подготовить Серафинович. В конце автор дает присягу, что «о больших мучительствах за божиею помощию в книзе моей опишу, откудо будет дополнейшое наставление, на котором свидетельстве моем и на тех собственных пунктах присяги»[5], а также называет дату и место написания этого маленького сочинения – сентябрь 1724 г., Сандомир. Всего на трех оборотах Серафинович подробно излагает процесс умерщвления христианских детей, сознается, что сам, будучи раввином, замучил двоих. Кроме того, бывший раввин перечисляет некоторые способы применения христианской крови в магических целях[6]. Причины написания столь опасного для бывших соплеменников сочинения неизвестны. Польский исследователь Я.Доктур полагает, что причина столь ярого противостояния заключалась в конфликте и жажде мести Серафиновича евреям[7]. Польский католический священник Гаудентий Пикульский в своем сочинении «Злость жидовская», впервые опубликованном в 1759 году, активно ссылался на некий не дошедший до нас труд Серафиновича, откуда, по словам Пикульского, и была почерпнута «достоверная информация» о злодеяниях евреев[8].
Однако в российском контексте – в отсутствие «реальных» евреев – конфронтация с ними, как и полемика, и миссионерская деятельность в их среде, была менее актуальна, хотя многие выпускники Киевской академии впоследствии получили назначения в православных приходах Речи Посполитой. Крещеные евреи в российской православной церкви становились органичной частью сообщества и выполняли те же функции, что и иерархи русского или украинско-белорусского происхождения. Мы обнаруживаем выкрестов еврейского происхождения среди священства, монашества, а также в среде религиозной интеллектуальной элиты.
Обвинение, адресованное московской церкви, в нетерпимости к крещеным евреям-православным деятелям, высказанное В.Ничик, на наш взгляд, не обосновано. Украинская исследовательница предположила, что в основе конфликта, произошедшего в 1689 году между Иннокентием Монастырским (игуменом Кирилловского монастыря в Киеве) и московским духовенством, лежал антисемитизм, поскольку игумен оказался «родом жидовин». В.Ничик пишет: «…в тот период ментальность украинцев и россиян уже сильно отличалась, особенно в том, что касается толерантности в отношении людей иной веры и этнического происхождения»[9].
Однако нам представляется неправомерным говорить об «украинской» и «российской» ментальности в данном контексте. Примеры агрессивного антииудаизма, нехарактерного для московского православия, мы видим, в частности, в сочинении современника Иннокентия Монастырского Иоанникия Галятовского[10]. Более того, корни конфликта, случившегося в Москве, на наш взгляд, стоит искать в разногласиях между точками зрения на сугубо догматический вопрос о времени пресуществления святых Даров, который по-разному решался представителями украинского и русского духовенства. Возникший конфликт и стал причиной конфронтации, а еврейское происхождение представителя украинской стороны было использовано в качестве пункта обвинения[11].
Заметим также, что обвинения в жидовстве были широко распространены, и поиски еврейских корней оппонентов частенько занимали противоборствующие стороны[12].
Однако это вовсе не означало, что московское православие как некое целое было агрессивно настроено ко всем крещеным евреям. Едва ли в столь агрессивно настроенном окружении могла родиться идея обучения иконописному (!) мастерству крещеного еврея Ивана Дементьева Башмакова. Его учителю, Симону Ушакову, предписывалось: «…иноземца, который, забыв жидовскую веру, и поискал благочестия, и крестился, учил иконному письму с великим радением и тем ему работу свою объявил, чтоб и оные иноземцы, смотря такую государскую милость, к благочестию приступали»[13].
Центром интеллектуальной жизни Украины со второй половины XVII века стала Киево-Могилянская коллегия (а с 1701 г. академия). Будущие студенты стекались в Киев со всех уголков России и соседних государств, вне зависимости от происхождения. Основным критерием отбора (кроме способностей) было православное вероисповедание. Об этом гласит грамота, выданная Петром I киевскому митрополиту Варлааму Ясинскому от 26 сентября 1701 г., предписывающая учить «детей российскаго народа всяких чинов и из иных стран приходящих, благочестивой Грекороссийской веры ревнителям»[14]. В связи с этим весьма странным выглядит упоминание об обучении в киевской академии детей раввинов, о которых пишут З.Хижняк[15], и вслед за ней В.Ничик и И.Туров[16]. Очевидно, речь все же шла о евреях, обращенных в православие.
Крещеные евреи действительно имели право обучаться и преподавать в академии. Интеллектуальная карьера нередко привлекала выкрестов еврейского происхождения[17]. В 1736 году среди учеников академии по классу поэтики оказался «з Польши з города Межибожа перехрист» Василь Крижановский двадцати лет[18]. Его способности оценивались преподавателями как «изрядные», что свидетельствовало о высоком качестве подготовки молодого человека на фоне остальных студентов. Личные сведения об этом человеке на этапе его обучения и начала преподавания, к сожалению, не полны. Известно, что родился Крижановский в 1716 году в Меджибоже, Летичевского повета Подольского воеводства[19]. На протяжении всего периода обучения Василь Крижановский демонстрировал успехи: в ведомости учеников по классу философии за 1740–1741 учебный год рядом с именем неофита стоит пометка «зело преблагонадежен»[20]. Очевидно выдающиеся способности и привели Крижановского в преподавательскую деятельность. По окончании обучения неофит принял монашество с именем Владимир Каллиграф и приступил к работе в академии[21].
Киевская академия была поставщиком кадров для всей Российской империи. Преподаватели, проповедники и миссионерские деятели, архимандриты, игумены и настоятели – ученики академии получали назначения в самые разные уголки страны[22]. В 1755 году Московская академия запросила из Киева преподавателя богословия и префекта (в одном лице) и проповедника. На должности преподавателя и префекта должен был быть направлен архидиакон Манассия Максимович; однако вместо него отправили Владимира Каллиграфа, с которым поехал Ириней Братановский в качестве проповедника[23]. Приступить к исполнению обязанностей Владимиру Каллиграфу удалось лишь в следующем учебном году, поскольку он сломал в дороге ногу и был направлен для лечения и реабилитации в Донской монастырь. Однако в должности преподавателя богословия (а также философии, риторики, пиитики) и префекта Московской академии крещеному еврею удалось пробыть недолго.
21 июля 1757 г. Владимир Каллиграф произнес публичную проповедь по случаю празднования дня иконы Владимирской Божьей Матери в одноименной церкви[24]. Содержание проповеди вызвало весьма неоднозначную реакцию православного духовенства. Рассмотрение дела проводила Московская синодальная контора[25], а затем Синод. Проповедь префекта Московской Академии – крещеного еврея Владимира Каллиграфа – представляет собой ценнейший источник, позволяющий реконструировать мировоззрение автора. Основная идея проповеди состояла в призыве к активному служению Богу, а не механическому исполнению обрядности: «…различные суеверия вымышляя, а наипаче на св. угодников Божиих, на иконы их, на Богоматерь всю надежду полагая, о живой и спасительной во Христа вере, о добродетельном богоугодном житии и подумать не похотят»[26]. Противопоставление этической и обрядовой стороны служения не было оригинальной мыслью Владимира Каллиграфа.
Источником для такого понимания веры были, возможно, слова пророка Исайи: «К чему Мне множество жертв ваших? говорит Господь. Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота, и крови тельцов и агнцев и козлов не хочу» (Ис.1:11). И далее: «Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло; научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову. Тогда придите – и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю; если будут красны, как пурпур, – как волну убелю» (Ис.1:16-18).
Слова проповедника были направлены против «безбожников, натуралистов, идолопоклонников»: «пускай другой природным своим умишком хвастает, будто ему во Христе никакой нужды нет, да придет неминуемо время, когда принужден он будет вечно гореть. Пускай иной в идолах и в ложных своих богах помощи ищет, да в страшный оный последний день никакой пользы не сыщет»[27]. Автор активно использует просторечную лексику («теперича», «слыш», «умишко»), многочисленные пословицы[28] для того, чтобы донести свою мысль до слушателей. По мнению Каллиграфа, ни один святой, ни Богородица не могут быть последней инстанцией для человека, «один только Бог есть бесконечное милосердие, а кроме него никто»[29], что, разумеется, звучало для православных слушателей как минимум непривычно.
Оратор, во-первых, поставил в один ряд ветхозаветных праотцов и христианских святых: «праведные наши Авраам, Исаак, Иаков, Моисей, Давид и прочии сим подобны были во время свое угодникам божиим, и теперича вечно на небе царствуют»[30]. Во-вторых же, высказал идею преемственности Нового завета от Ветхого: «Бог как один и той же в ветхом и новом завете непременный, так не иной ветхозаконным, а другой новоблагодатным святым, но один и тот же путь ко спасению определил»[31]. Подводя итоги, Владимир Каллиграф вновь вернулся к центральной мысли всей речи: «…самый природный разум нам знать дает, что одно только прошение без исполнения воли того, которого просим, есть неполезна: видели мы, что Бог безконечное имеет милосердие, а святые и самая Богоматерь, хотя и очень добры, однако доброта их небесконечна, уразумели, что и ветхозаконные и новоблагодатные святые не иным образом зделалися святыми, только мудрствованием Христовым»[32].
Проповедь Владимира Каллиграфа, на наш взгляд, позволяет проникнуть в механизм адаптации идей православия в мировоззрение иудея. Однако лишь тот факт, что мы заранее знаем о происхождении автора, позволяет нам рассматривать данный текст в таком ключе. Обращают на себя внимание несколько важных деталей. Прежде всего, автор избирает в качестве основного лейтмотива идею, опирающуюся на пророческую литературу, являющуюся органической частью также и иудейской традиции. Уподобление ветхозаветных праотцов святым угодникам, на наш взгляд, здесь также не случайно: вероятно, эта семантическая связь оказалась ключевой в понимании самого Каллиграфа. То же относится к высказанной идее о неизменности Бога в Новом завете по сравнению с Ветхим. Более того, автор, очевидно, чувствует себя более комфортно в ветхозаветном контексте: он апеллирует к образам и примерам Ветхого Завета, поскольку это наиболее близкое ему идейное пространство. Едва ли такой перевес осознавался самим проповедником.
К сожалению, нам неизвестно, знали ли в Москве и Петербурге об этническом происхождении Владимира Каллиграфа. Прекрасное знание языка, владение навыками ораторского искусства, блестящее образование едва ли выдавали в нем крещеного еврея. Во всяком случае, материалы дела не дают нам возможности с точностью сказать, сыграло ли еврейское прошлое Каллиграфа какую-то роль в его дальнейшей судьбе.
Тем не менее мысли, высказанные в проповеди, вызвали продолжительные споры среди православных иерархов, усмотревших в тексте нестандартный ход мыслей. Так, епископ Илларион Крутицкий и архимандрит Гавриил Симоновский заключили, что произнесенной проповедью «простому народу за необъяснением или невыполнением во оной проповеди принадлежащих терминов некоторой соблазн мог нанестись», однако Каллиграф так поступил «без умыслу в каковой своей неумышленной погрешности»[33]. В то же время епископ Переяславский Амвросий, архимандрит Воскресенский, а также Новоспасский Мисаил проголосовали за отстранение Каллиграфа от должности преподавателя богословия, поскольку, по их мнению, проповедь «на чаяние всех православногрековосточной российской нашей церкви совсем противной оказалась, ибо как волк в овечей коже, так он Каллиграф, по нарочному умышлению, при утайке, весь яд иконоборческий во многих местах той проповеди скрывая явил»[34]. Владимир Каллиграф был вынужден принести публичные извинения и переписать проповедь, что он и сделал, после чего преподавал богословие и занимал должность префекта в Академии до 1758 года. Указом от 29 апреля 1758 г. Владимир Каллиграф был направлен «для вышепоказаннаго произошедшаго о нем случая» в Устюжский Архангельский монастырь архимандритом. Однако уже годом позже он приехал в Петербург «для исправления в 1759 году в Санкт-Петербурге годовой чреды», после чего был направлен в ростовскую семинарию, чтобы «понесть ректорское послушание», а затем оказался в Спасо-Ярославском монастыре в чине архимандрита[35].
В Ярославле у Владимира Каллиграфа сразу не задались отношения с местным митрополитом Арсением, о чем последний не замедлил сообщить в Синод. Митрополит довольно подробно изложил претензии, накопившиеся у него в адрес присланного архимандрита. По словам иерарха, Владимир Каллиграф не отказывался от мыслей, высказанных в проповеди, уверял, что в его речи «погрешности нет», а переписал он ее «для простых». Высказанная позиция глубоко возмутила митрополита Арсения, и он заявил, «что когда ты, говорю, свое погрешности не признаешь в оном поучении, а я тебе за христианина не признаю»[36]. Ссылаясь на содержание проповеди, Арсений доказывает, что мысли, высказанные Каллиграфом, «как лютеранством и кальвинством, так и жидовством смердящие». Митрополит спорит и с утверждением о приравнивании библейских праотцов к святым, и с попыткой уравнять Ветхий и Новый завет: «…которую пропозицию ежели нам принять непременно надлежит, не токмо призывание св. отцов отринуть, но и оное православное исповедание в церкви всегда поемое: прейде сень законная благодати пришедши, отставить… все же то, что в ветхом завете было не отставлять, но принимать и исполнять то на примере обрезания жертвы и прочее. И не токмо призывания святых, но и самаго крещения, яко к Богоугождению и спасению нужнаго, уже будет недолжно принимать, о том нам невозможно и подумать. Того ради таковая пропозиция, что аще не крайнее жидовства утверждение»[37]. Таким образом, в адрес Владимира Каллиграфа было высказано прямое обвинение в отступлении от православных канонов.
Логично было бы предположить, что Арсением двигала неприязнь, вызванная происхождением новоиспеченного архимандрита. Однако далее из текста доношения мы узнаем, что митрополиту ничего не известно о прошлом Каллиграфа. Позиция его в действительности рассматривается как диссидентская, противная православию, а вина самого Каллиграфа, по мнению Арсения, подобна вине обратившегося в иудаизм Александра Возницына: «…какова была некоего дворянина Возницына, которого во время государыни Анны Иоанновны в СанктПетербурге смертно казнили за то, что он, поехавши за рубеж, в городе тамошнем Слуцку обрезался и жидом стал, и с жидом паки оттуда в дом возвратился, с которым субботствовал и прочие их празднования и моления совершал, еще же и тайнам святым наругался, о чем сама жена его самой Государыне доносила, и когда вместе с жидом взят был ко истязанию на суд, то жид сам на очной ставке его обличал, что он подлинно обрезан и жидовскую веру принял, тако ж и лекари и перекрест дворцовой некоторой служитель об обрезании его подлинно утверждали, однако он от всего того отпирался»[38]. Принимая во внимание все вышесказанное, митрополит Ростовский и Ярославский Арсений просил Синод «от такого волка, и врага Божия как мене, так и епархию мою свободить». После чего митрополит отстранил Каллиграфа от выполнения архимандритских обязанностей, не дожидаясь решения Синода, а самому ему приказал «знать келию да церковь»[39].
Между тем Синод назначил экспертизу проповеди Владимира Каллиграфа и направил дело на рассмотрение епископу Костромскому Дамаскину. Результаты экспертизы не подтвердили обвинений в «еретичестве и жидовстве». Синод не обнаружил в речи Каллиграфа ничего криминального, а посему предписал митрополиту Арсению предоставить более обоснованные обвинения, «чтобы ни в чем сомнения и затруднения быть не могло»[40]. Не вытерпев, вероятно, психологического давления, Владимир Каллиграф отправился в Троице-Сергиеву Лавру, однако вскоре по прибытии скончался[41]. Среди вещей Каллиграфа была его личная библиотека, насчитывавшая шестьдесят три книги, пятьдесят девять из них были на латыни (в их числе Библии-билингвы с параллельным древнееврейским текстом) и лишь четыре на церковнославянском языке[42].
.
* * *
Разумеется, участие крещеных евреев в делах православной церкви не ограничивается лишь двумя персонажами. Однако мы не ставили перед собой цели перечислить всех клириков еврейского происхождения. Нас интересовали не количественные показатели, а те ситуации, на основе анализа которых мы можем реконструировать особенности адаптивного процесса крещеных евреев в составе православного духовенства. Трудно сказать, насколько религиозное диссидентство было характерно для крещеных евреев. В нашем распоряжении есть лишь еще один подобный пример, выявленный и описанный Е.Б.Смилянской. Воззрения Павла Жидовина, в отличие от взглядов Владимира Каллиграфа, иначе, чем отступление от православия и богохульство, трактовать довольно сложно. Черный дьякон Павел выражал сомнение в целом ряде важнейших православных догматов: богодухновенность Ветхого и Нового завета, чудотворность мощей, а также догматы о воскресении и загробной жизни[43]. Е.Б.Смилянская полагает, что позиция Павла Жидовина может рассматриваться в качестве пролога к спорам о вере, не утихавшим в течение всего восемнадцатого столетия, и в связи с этим встраивается в общий контекст идейных брожений и религиозного поиска в русском обществе. Однако взгляды Владимира Каллиграфа, по нашему мнению, невозможно рассматривать лишь как проявление европейского образования, полученного в Киевской академии. Тяготение к символике и топике Ветхого завета и попытку соотнесения традиций нам представляется возможным трактовать как следствие переработки прежнего культурного капитала в контексте приобретенного.