Книга “Мысли израильтянина: В двух частях / Сочинение Еврея Абрама Соломонова” (Вильно: В типографии М. Зимилиовича, 1846) обойдена вниманием исследователей. “Еврейская энциклопедия” удостоила Соломонова лишь краткой биографической справкой Ю.И. Гессена[1] . А небольшая главка в книге израильского слависта М. Вайскопфа “Покрывало Моисея. Еврейская тема в эпоху романтизма” (2008)[2] завершает круг главных источников.
“Мысли израильтянина” А. Соломонова не впечатлили современного израильтянина М. Вайскопфа. Труд сей он называет “несуразным”, “хилым исчадьем неравного брака, заключенного между департаментом и синагогой”. Да и о самом авторе книги исследователь говорит с нескрываемой иронией: он предстает у него рептильным и смиренным панегиристом власть имущих, который почему-то “ничуть не обижается” на то, что его как иудея “вернули в черту оседлости” (непонятно, правда, как надлежало ему в книге сию обиду выразить). А вот все cвои укоризны Соломонов будто бы адресует “иудейской религии и коснеющим в неразумии единоверцам”. Достается и слогу сочинения Соломонова, который М. Вайскопф аттестует не иначе, как “смесь клерикального и канцелярского жаргона”.
Между тем, жизнь и судьба Абрама Соломонова замечательны, а его книга представляет несомненный историко-культурный интерес. Он родился 18 ноября 1778 г. в Минске, в семье “священнослужителя, казначея и чтеца синагоги”. Отец нашего героя, судя по всему, был человеком широко мыслящим, просвещенным и преданным еврейскому делу. Он не только наставлял сына “в правилах Талмуда Вавилонского”, но и поощрял в нем стремление к общему образованию, “страсть к словесности”, к изучению иностранных наречий. Наряду с глубокими познаниями в языке пращуров, Абрам овладел русским, польским и немецким языками, что по тем временам было большой редкостью среди иудеев. Интересно, что отец Соломонова на закате дней станет израильтянином в буквальном смысле слова: он, как пишет автор, “в 1823 году отправился в св. град Иерусалим, где увенчал свою старость теплыми молитвами”[3] .
Как это водилось в иудейских семьях, Соломонов женился рано и в 19 лет “увидел уже себя отцом целого семейства, требующего постоянного о нем попечения”. Отец хотел “оставить ему в наследство свой сан [раввина – Л.Б.]”, но сын избирает иную стезю, тяготея к трудам письменным. С 1800 г. он служит в Минске переводчиком с еврейского на русский и польский языки; с 1802 – 1808 гг. работает письмоводителем в I-ом департаменте Минского главного суда. По-видимому, Абрам проявил здесь себя наилучшим образом, ибо этого способного еврея назначают бургомистром Минского городского магистрата, и в сем звании он состоит “два трехлетия” (1814-1820 гг.).
Заприметило его и столичное начальство, и в 1820 г. Соломонов попадает в закрытый для его единоверцев Петербург и определяется на недозволенную иудеям государственную службу, причем подвизается на сем поприще 18 (!) лет – сначала письмоводителем и переводчиком Депутации еврейских обществ, а затем “занимается стряпческими делами”. Несмотря на ходатайства непосредственного руководства “из уважения его способности”, Соломонов не был освобожден от подушного оклада: юдофобская власть “сделала ему в том преграду” из-за исповедуемой им веры, но нареканий по службе он, как видно, не имел, и был лестно аттестован начальством. Однако в 1838 г. он получил отставку и как иудей вынужден был оставить Петербург. А когда промедлил с отъездом, то за проведенные нелегально в столице три месяца был осужден в рекруты на два года и помилован через полтора, “в уважение раздроенного положения” его семейства, а также “ввиду его преклонных лет”[4].
После рекрутчины Соломонов обосновался в родном Минске, где и пишет “Мысли израильтянина”, которые завершает к 1841 г. Чтобы издать книгу, он ищет влиятельного покровителя, коим становится “Господин Раввин Виленского Еврейского Общества Израиль Абрамович Гордон”, которому и посвящена книга. И.А. Гордон был видным еврейским деятелем той поры, и в 1838 г. вошел в группу виленских маскилов, встречавшихся с министром народного просвещения графом С.С. Уваровым: обсуждались реформа еврейского образования, новые программы еврейских училищ. В Минске, в окружении многочисленного семейства (он был уже прадедом), Абрам и окончил свои труды и дни. Данных о времени смерти Соломонова нет. Известно лишь, что в 1844 г. он еще здравствовал (год этот упомянут в тексте книги и указан в цензурном разрешении).
Книга “Мысли израильтянина” одушевлена идеалами Хаскалы, утопической космополитической мечтой о том, что во времена оно мир “примет на себя название одного града, и все народы одного семейства, то есть когда будет один язык, один пастырь и одно стадо”[5] . Многие высказанные здесь максимы не отличаются новизной и вполне созвучны просветительским установкам маскилов. Да и сам Соломонов на оригинальность не претендует. “Я не изобразил и не издаю в свет ничего нового, – признается он в предисловии. - Мой труд состоит только из св. Писания, из Талмуда и других богословских и философских сочинений разных известных авторов, и в систематическом изложении по предложенному мною плану”[6] . Он обильно цитирует Тору, Талмуд, а также труды Маймонида, Езекиля Дреченского, М. Мендельсона, Ж.Б. Капфига, Фридриха Великого, митрополита Филарета, Г. Томсона, Евгения Булгариса и т.д., проявляя завидную эрудицию. И план, и сам отбор материала для книги, и некоторые высказанные здесь положения говорят о своеобразии мировоззренческой позиции автора.
Сочинение предваряет краткий экскурс в правовое положение евреев в Европе после их рассеяния. Соломонов достаточно подробно останавливается на гуманных к евреям законах первого христианского императора Рима Константина Великого с его религиозной толерантностью. Средние же века видятся автору “тысящелетнею ночью нравственного мира и морем, внезапно взволновавшимся от крестовых походов, представляющих горестную картину… народов, особливо еврейского, как это видно из плаксивых элегий поэта, освященных Синагогою”[7] .
Истории евреев в Польше уделена целая глава. Автор с восхищением пишет, как во времена Болеслава II “в городе Праге евреи, пожертвовав собою для будущих сограждан своих вступили с язычниками в бой и их совершенно разбили и рассеяли… Этот подвиг обратил на себя внимание всех европейских христианских государей”[8] . Но все меняется, и “ночь нравственного мира” опускается и на Польшу. Тон повествования Соломонова взволнован, перо словно дрожит. Чередой следуют описания гонений, преследований, изуверских законов; Конституции 1538 года, когда иудеям предписывалось ходить в желтых шапках; насильственных крещений; сожжений на кострах за одно подозрение в прозелитизме.
Особенно ранит его сердце напраслина, возводимая на евреев. С горечью пишет он о ложных наветах об отравлении евреями колодцев, о том, что “довольно было одного слова: крестить, повесить!”, и, конечно, об обвинениях в ритуальных убийствах. “Сии нелепые клеветы текли со всех сторон на несчастных евреев, – негодует Абрам, – дабы предать их всяким мучениям. Они занимались рукоделием и торговлею; их почитали богатыми, и знатное духовенство и дворянство нарочно возбуждало народ против потомков Авраамовых для того, чтобы по истреблении их захватить в свои руки все ими приобретенное богатство”[9] . Здесь Соломонов, казалось бы, говорит о кровавом навете в Польше, а вот выдержку приводит из сочинения российского писателя Н.М. Карамзина! И слова эти неожиданно обретают злободневность. Ведь именно тогда, в 1840 г., на весь мир прогремело ритуальное дело в Дамаске, когда группу евреев обвинили в убийстве миссионера патера Томаса, и в России еще свежа была память о Велижском деле по обвинению в умерщвлении мальчика Ф. Иванова. В отечестве Соломонова в тюремных норах годами томились десятки “потомков Авраамовых”, а некоторые так и умерли в заключении. Оправдательный приговор вынесли только в 1835 г., благодаря усилиям сенатора Н.С. Мордвинова: он убедил Государственный совет в том, что “евреи пали жертвою заговора, жертвою омраченных предубеждением и ожесточенных фанатизмом следователей”[10] . Однако Николай I изволил заметить, что “внутреннего убеждения”, будто тайны крови у евреев не существует, у него “нет и быть не может”, и “между евреями существуют, вероятно, изуверы или раскольники, которые христианскую кровь считают нужною для своих обрядов”[11] . Государь дал указание главе Департамента иностранных исповеданий МВД В.В. Скрипицыну подготовить секретную записку “Розыскание о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их”, которая вышла анонимно в 1844 году, а затем сию антисемитскую поделку тиражировали миллионами копий и освятили именем почтенного В.И. Даля[12] .
Как истый маскил, Соломонов самое серьезное внимание уделяет просвещению своих единоверцев, при этом приводит ссылки на правительственные постановления, поощрявшие евреев к получению образования (1804 и 1835 гг.). Он обильно цитирует Талмуд (“Незаконнорожденный, но просвещенный предпочитается первосвященнику- невежде” и др.) и резюмирует: “Вот решительное заключение Талмуда, которое отдает просвещению право и преимущество самые высокие”[13] . Вообще, книгу Соломонова отличает своего рода “талмудоцентризм”. И в этом ее огромная заслуга. Он говорит о Талмуде с благоговением, как о “великом творении”, “самом блистательном у евреев учении”, “священной книге”. Важно и то, что получать общее образование он призывает только тех иудеев, “которые окажутся не способными к изучению Талмуда”(!)[14] , подчеркивая тем самым примат иудейских духовных ценностей. “Вера наша по ее началам чиста”, – настаивает сочинитель.
Упоминаются здесь некие досужие толки о том, что Талмуд якобы “не допускает нас сближаться с другими народами и, если не повелевает, то не запрещает нам обманывать людей не своей веры”, после чего следует едкая авторская ремарка: “Так думают умы поверхностные, которые хотят прослыть глубокомысленными”[15] . Беспрецедентная смелость и полемичность этого заявления станет понятной, если принять во внимание, что “умы поверхностные” обретались в Министерстве народного просвещения С.С. Уварова. Это они cчитали Талмуд книгой этически вредной и антиобщественной и всячески стремились вытеснить его из программы еврейских училищ. Но главным гонителем Талмуда в империи был тот, кого “смиренный” сочинитель сравнивал с Титом и Адрианом, кого “раболепно” возвышал до геркулесовых столпов. Как отмечал Ю.И. Гессен, именно “Николай I влиял на Уварова в том смысле, чтобы просветительская реформа направила свои удары против еврейского вероучения, чтобы она уничтожила Талмуд”[16] . Так что же, выходит (страшно вымолвить!), это Помазанник Божий – “ум поверхностный”!? И думается, а не показные ли славословия расточает монарху Соломонов? Не дипломатический ли это ход? Хотя М. Вайскопф принял их за чистую монету[17] , предельно ясно: единомыслия между Абрамом и монархом уж точно никак не наблюдается. А потому, когда встречаешь в книге велеречивые панегирики венценосцу, веришь им с трудом, и похвала эта кажется нарочитой, неумеренной, фальшивой.
Вот хотя бы такой пример. Соломонов констатирует, что российское законодательство о евреях 1835 г. резко ужесточилось по сравнению с 1804 г. – заявление само по себе достаточно дерзкое. Обвинять в этом верховную власть, понятно, никак нельзя – и по законам жанра, и по требованиям вездесущей цензуры, и, главное, просто из соображений безопасности (иначе жид-критикан вместо черты оседлости мог бы где-то и “во глубине сибирских руд” оказаться). Остается только одно – корить свой “несчастный народ” (это его, Соломонова, слова). Но сколь же неубедительны его попытки объяснить причины “оскорбления” правительства народом Израиля! Вот Абрам толкует о недопустимости иудейского прозелитизма, ссылаясь при этом на Талмуд (“Злополучие за злополучием да постигнет тех евреев, кои превращают в свою веру гаяуров”), но по существу он в открытую дверь ломится, ибо в качестве примера такового приводит лишь три “зловредных поступка” (и это на двухмиллионное-то население!). Да и их “зловредность”, кстати, тоже белыми нитками шита[18] . Тем не менее, следует вывод: “Правительство… имело в виду не то, чтобы стеснить или уменьшить существенные выгоды наши, но то, чтобы предотвратить беспорядки наши”. Похоже, абсурдность подобного заключения ясна и ему самому. Он беспомощно разводит руками и выдавливает из себя нечто элегическое: “Впрочем, не нашим ограниченным умом постигать цель Верховного Правительства”.
И Соломонов, обращаясь к “любезным братьям” – единоверцам, говорит о необходимости их “раскаяния перед Верховным Правительством”[19] . В чем же? Да в том, что к сельскому труду обратились из них лишь немногие (а “хлебопашество составляет честный, самый надежный и завидный способ пропитания”)[20] и что еврейские массы чураются общего образования, приобщавшего их к европейской и, прежде всего, к русской культуре (“А мы могли бы с удовольствием видеть многие тысячи братьев моих, получивших ученые степени”). Он призывает иудеев заниматься производительным трудом, промыслами, ремеслами, открывать фабрики (что отвечало как идеалам Просвещения, так и видам правительства), и цитату выразительную из Талмуда подыскал: “Не обучать сына своему ремеслу значит приучать его к разбою”. Так-то!
Мысли Соломонова не могли не коснуться важнейшего вопроса, из-за коего напрягали лбы многие деятели Хаскалы – отношение христианства и иудаизма. Вообще-то, в пользу их сближения выступали практически все маскилы, но степень и градус разнились. Вот, к примеру, ученик Мозеса Мендельсона, известный берлинский просветитель Давид Фридлендер дошел до жизни такой, что предлагал евреям, когда нет синагоги, молиться в протестантской кирхе. Он в духе деизма написал памфлет, где, ни много ни мало, предложил ввести рационалистическую общую религию и “сухое крещение”, и готов был не только принять его сам, но и навязать немецким иудеям[21] . Сближение еврейской нации с христианским населением и ее “коренное преобразование” была главной целью и российских властей. По существу, не афишируемая, но вполне внятная правительственная программа-максимум состояла в крещении как можно большего числа иудеев и, в конечном счете, искоренении иудаизма как такового. Достаточно назвать насильственное крещение солдат-кантонистов (по данным американского историка М. Станиславского, из 70 тыс. евреев, взятых в царскую армию в 1827-1855 гг., 25 тыс. чел. были вынуждены принять православие) [22] . Но Соломонов ни о каком крещении евреев речи не ведет, он лишь ищет скрепы, наводит мосты между двумя верованиями. Говорит о терпимости к иноверным, о недопустимости употребления оскорбительного слова “гой”.
Он утверждает, что “все догматы Евангелия основаны на точном разуме Моисеева Закона”[23] , подчеркивает монотеизм обеих религий. Ратуя за сближение евреев с русскими – “народом богобоязненным, кротким, сострадательным, над головой которого бдит сам Бог Саваоф”, он снова обращается к прошлому: “В Риме евреи были почтены высоким званием римского гражданина, а в Испании до XV века они были врачами и советниками государей, занимали важные места, и самые гранды им кланялись, чего без существования между нами и господствующим народом веротерпимости и доброго согласия, конечно, последовать не могло”[24] . Соломонов недоумевает, что же нынче мешает сближению двух народов, и преград не находит. “Христианская вера? – вопрошает он, и сам же отвечает - Она есть не новая, а старая…- Антихрист? Пришествие его не отвергает и Синагога в той мысли, что он пребудет первым и последним. – Священные книги вообще? Они священны и для христиан. – Обряды? Они установлены церковью, как наши Синагогою. – Характер? Он украшен всеми качествами добродетелей. – Талмуд? Не только он своими последующими законоучителями, богословами и философами, но и сам Бог не дает нам пред другими народами никакого права на преимущество”[25] . Забавно, что христова вера характеризуется здесь как “старая”. Если вспомнить, что христианство рассматривает себя как новый и единственный Израиль и как новый завет Бога со всем человечеством, такая аттестация могла показаться если не кощунственной, то, по крайней мере, обидной для православных.
Впрочем, едва ли кто-либо внимательно и придирчиво вчитывался в каждую фразу труда Соломонова. По-видимому, бдительность цензора усыпили величальные слова сочинителя в адрес самодержца, а также его “благонамеренное” желание уничтожить сепаратизм и сблизить еврейскую нацию с коренным населением империи. Об этом писал в своей рецензии на “Мысли израильтянина” популярный русский журнал “Библиотека для чтения”, издаваемый О.И. Сенковским: “Книга, написанная с прекрасным намерением, уничтожить резкие предрассудки, отделяющие евреев от христиан. Автор убеждает своих единоверцев к различным преобразованиям, которые не противоречат их религиозным постановлениям”[26] .
Обращает на себя внимание cтиль сочинения Соломонова; его литературный уровень нисколько не ниже писаний русских словесников той поры и отличается образностью и особой выразительностью. Вот, к примеру, как живописует автор агонию побежденного монотеизмом язычества: “Раздраженный истукан многократно испытывал свое счастие. Он то вспыхивал пламенем, то потухал, то снова оживлялся, снова ослабевал и еще через многие годы блистал довольно ярким светом в забытых капищах Венеры и Аполлона”. А вот еще одна поэтическая картина: “Перейдем к каменистой Аравии, прочтем там со вниманием описание великолепной скинии, рассмотрим с благоговением ее зодчество, ее богато-тканные покрывала и завесы, кивот, золотой семивственный светильник, золотой щит, на коем вырезана большая печать святого имени Господа Бога, медный жертвенник, золотые и серебряные сосуды, стол и двуличные хлебы, одежду верховного священника и его братий”[27] . Может быть, подобные пассажи не отвечают утонченному эстетическому вкусу М. Вайскопфа, но канцелярщины здесь нет и в помине, равно как и “клерикального жаргона” (сомнителен сам этот термин).
Кроме того, надо же ясно представлять себе реалии эпохи. Запертые в городках и местечках черты оседлости, иудеи были тогда отгорожены от российской жизни и культуры, русской грамотой владели из них лишь сотни (если не десятки), а писавших на языке Пушкина и Гоголя литературные произведения можно сосчитать на пальцах одной руки. Среди них назовем первого русско-еврейского писателя Л.Н. Неваховича, автора апологетического сочинения “Вопль дщери иудейской” (Спб, 1803), и первого российского еврея-студента (а также первого русско-еврейского стихотворца) Л.И. Мандельштама с его сборником “Стихотворения Л.И. Мандельштама”. (М., 1840).
Соломонов одну из задач своей книги видит как раз в том, чтобы “познакомить своих единоверцев с русским языком и заохотить их к постоянному его употреблению сообразно правилам Синагоги”[28] , и уже одно это намерение достойно уважения. Он также в духе идей еврейского просвещения призывает “ввести отечественный язык и в Синагогу”[29] . Нельзя не отметить, что в своем русификаторстве он следует за правозащитником Н.Х. Ноткиным, который в “Записке о преобразовании быта евреев” (1803) предлагал всемерно поощрять иудеев, овладевших русской грамотой, определять их на государственную службу и даже выбирать для работы в министерствах[30] . Впрочем, о литературном языке своего сочинения автор говорит уничижительно и кается в “неплавности слога и недостатке в словах и выражениях”, – скромность, на наш взгляд, чрезмерная[31] .
Думы Абрама Соломонова не стали достоянием еврейских масс (хотя бы потому, что по-русски читали в то время лишь незначительное число иудеев). Однако подобные мысли в широких еврейских кругах почитались тогда отступническими и воспринимались настороженно, если не сказать, враждебно. Характерно, что в 1842 г. минское общество освистало маскила Макса Лилиенталя с его проповедью идей Просвещения. Потому Соломонов был “чужим среди своих”, и можно сказать определенно: если бы в Минске прознали о том, что их земляк тиснул в Вильно выкладки, что мол, надобно русские книги читать да с “гоями” брататься, ох не поздоровилось бы нашему “вольнодумцу”… Но Соломонов не мог быть и “своим среди чужих”. Для бюрократов из уваровского Министерства народного просвещения этот иудей с его преклонением перед Талмудом и нетерпимостью к антисемитским наветам тоже был вольнодумцем. Его “Мысли израильтянина” согреты любовью к еврейскому народу, верой в его животворные силы. “Любезные братья! – обращался Абрам к соплеменникам. – Тот тратит слова, кто говорит с недостойным, а тот теряет человека, кто не говорит с достойным”[32] . Не в местечковом изоляционизме видел он будущее евреев, а в интеграции их в российское общество, чтобы они вошли на равных в семью других народов многонациональной империи, но обязательно сохранив при этом иудейскую веру…
Впрочем, о “прекрасном намерении” автора просвещать свой народ узнала преимущественно русская читающая публика. Может статься, кто-то заинтересовался книгой, открыл титульный лист книги и прочел: “Сочинение Еврея Абрама Соломонова”. Било в глаза, что в эпоху религиозных гонений и дискриминационного антисемитского законодательства слово “Еврей” пропечатано здесь с заглавной буквы. Понятно, что так было принято в официально-деловой документации того времени, о чем говорит журналист Анатолий Рубинов: “Национальность непременно писали с большой буквы. Не только имя и фамилию, но и слово “Еврей”: чтобы было заметнее, чтобы было видно, что за человек, делами которого они вынуждены заниматься”. Но в книге эта заметность обретала гордость, честь и достоинство. Что ж, пусть Еврей Абрам Соломонов останется таким в нашей памяти.