Священное Предание Ветхого Завета в христианской перспективе
(Лекция, прочитанная в Национальном университете "Киево-Могилянская академия" в сентябре 2002 г.)
Сергей Аверинцев
Прежде всего, я попытаюсь объяснить выбранное мною заглавие. Церковь сумела (а это почти чудо, если представить себе все обстоятельства, чудо Провидения) преодолеть в первые века своей жизни соблазн отказа от Ветхого Завета. Вы знаете, что был очень влиятельный и одаренный ересиарх Маркион, который выступил во втором веке с предложением отказаться от Ветхого Завета, поскольку он преодолен новым, новозаветным Откровением и стал ненужным. Можно понять силу искушения, которая во всем этом таилась – христианство отказалось бы от исторической перспективы, от глубины исторического времени, которое за ним стояло. В определенных отношениях жить без этих глубин прошедшего легче. Тетралогия Томаса Манна начинается словами: "Глубок колодец минувшего". Но это искушение было преодолено, ересь Маркиона была осуждена; однако искушение возникало и возникает снова и снова. Так, в конце XIX века – в начале XX самые либеральные и прогрессивные протестантские мыслители во главе с Адольфом Гарнаком предлагали отказаться от Ветхого Завета. У Гарнака мы встречаем такие слова: "Лютеру надо было бы в свое время довершить деяние Маркиона". (Кстати говоря, Гарнак, очень яркий по-своему религиозный мыслитель и ученый, начал с монументальной работы именно о Маркионе). Лютеру надо было бы довершить деяние Маркиона, но тогда, в XVI веке, это все еще было рано, а вот нам-то теперь, в конце XIX, писал Гарнак...
В наше время, после Шоа, либерал уже не скажет вслух, что ему хочется избавиться от Ветхого Завета, уже не признается в этом. Вы понимаете: после всего, что произошло, и в ситуации христианско-еврейского диалога такие вещи невозможны. Но зато с противоположной стороны, со стороны отнюдь не либеральной, а антилиберальной, мы встречаем выпады против Ветхого Завета, иногда парадоксальным образом высказываемые во внешней близости к Церкви, хотя это резко противоречит церковному учению. Надо сказать, что христианские антииудаистские полемисты и иудаистские антихристианские полемисты в течение веков сделали свое дело (это весьма распространенный парадокс, когда крайние, экстремистские точки зрения парадоксальным образом поддерживают друг друга): они постарались внушить идею принципиального различия между тем, что верующий еврей называет Танах, то есть это книга, объединяющая "Тору", "Пророков" и так называемые "Писания" Ветхого Завета (Псалмы, Книгу Иова и т. д.), и нашей христианской Библией Ветхого Завета. В свою очередь, наиболее крайние и наименее разумные иудаистские полемисты настаивают на том же самом: "Эта ваша Библия – совсем не то, что наш Танах". На самом деле оба суждения не имеют никакого смысла. Это правда, что есть некоторые текстологические различия между текстом древнееврейским, древнееврейским оригиналом, как он до нас дошел, и легшей в основу христианской рецепции Ветхого Завета так называемой Септуагинтой, то есть греческим переводом, еще в эллинистическую, дохристианскую эпоху выполненным еврейскими учеными. Есть некоторые текстологические различия, и было бы очень странно, если бы их не было. Как только мы пытаемся реально представить себе догуттенберговскую эпоху, когда книги переписываются от руки и притом когда не существует достаточно систематической коммуникации между далеко друг от друга лежащими географическими пунктами, как правило, различия в местных традициях передачи текста бывают не меньшие, а гораздо большие, самым нормальным образом. Интересно, что кумранские тексты, найденные в середине XX века (первое открытие в 1947 году), удостоверяют, что хотя бы в некоторых случаях версия текста в греческой Септуагинте более древняя. Но на всем этом не стоит слишком настаивать, и в любом случае это одна и та же книга.
Но если искушение Маркиона в принципе преодолено и должно вновь и вновь преодолеваться, то христианин слишком часто склонен отождествлять реальность Ветхого Завета исключительно со Священным Писанием Ветхого Завета, то есть с текстом, в наше время – с книгой под обложкой, или можно себе представить свиток Торы в синагоге. На самом деле Священное Писание существует внутри жизни верующих людей, и эта жизнь, передача веры от поколения к поколению, есть нечто первичное но отношению к Писанию как таковому. Наиболее разумные из древних раввинов, как кажется, это понимали. И уж во всяком случае христианам, в особенности христианам православным и католическим, то есть тех двух конфессий, которые признают Предание наряду с Писанием, следовало бы задумываться о том, что Писание существует и живет внутри пространства Предания. Стоит вспомнить, что в христианском Символе веры, в отличие от аналогичных документов иудастических и исламских, нет специального упоминания веры в Писание. Совершенно ясно, что вера в Церковь и вера в Духа Святого, Который говорил через пророков, это большая глубина, чем та, которая была бы достигнута, если бы попросту упоминалось Писание. Можно с умеренным критицизмом отнестись к формулировке – не древней, не святоотеческой, а всего-навсего возникшей в католической полемике против рождавшегося в XVI веке и распространявшегося в XVII протестантизма и затем перенятой культурой духовных школ, семинарий, духовных академий в православном мире, – формулировке, согласно которой есть два источника Откровения. Это, во-первых, Писание и, во-вторых, Предание. Православный верующий, каковым я являюсь, не может ничего радикального против этого возразить, но такая формула – два источника, и притом, во-первых, Писание, во-вторых, Предание – не схватывает той реальности, что Писание как текст возникает из Предания, омывается живыми потоками Предания и через Предание воспринимается новыми и новыми поколениями (мне сказала одна лютеранка, моя добрая знакомая, специалистка по теологии: "Теперь уже и наши должны понять, что Предание – это более глубокая реальность, чем Писание".)
Поэтому христианин, который хочет как-то понять Священное Писание Ветхого Завета и также Священное Писание Нового Завета, не должен отворачиваться от еврейского священного предания тех времен, когда рождалось христианство. Это такие тексты, как Мидраши – толкование на книги Ветхого Завета, как Таргумы – наполовину интерпретирующие переводы, наполовину пересказы книг Священного Писания по-арамейски. (Во времена Христа, как все мы знаем, евреи употребляли как разговорный язык предпочтительно арамейский. До какой именно степени древнееврейский был вытеснен арамейским из живого употребления, можно спорить, но в любом случае народ понимал арамейский язык. И вот в первые века нашего летосчисления возникают устные, а затем и записываемые интерпретирующие пересказы и переводы на арамейский.) Затем приходится упомянуть также и Талмуд в двух его частях: более старой или, по крайней мере, раньше записанной (во II веке) – это Мишна, и более поздние прибавления к ней (в IV-V веках). Но относительно Талмуда – маленькое отступление. Разумеется, христианин имеет с Талмудом довольно болезненные проблемы, связанные с тем, что в Талмуде, в некоторых его частях, имеются весьма недоброжелательные, скажем так, упоминания Иисуса (Иешуа га-Ноцри). Что я могу сказать верующим людям, которые могут это прочитать в переводах на русский язык, на европейские языки (все это давно стало доступно)? Если кто-нибудь чувствует, что у него слабые нервы, такое чтение надо отложить. Но если он уверен, что он не заболеет от психических травм, с этим связанных, и что он не озлобится против иудаизма и людей, его исповедующих, то пусть читает. Он получит минимум две выгоды от этого: во-первых, отпадут все соображения либеральной критики относительно того, что рассказы о чудотворстве Иисуса – это украшающие прибавления, внесенные для того, чтобы сделать образ Иисуса более привлекательным и более импонирующим для публики, для людей, которые будут читать Евангелие. В талмудических текстах резкое осуждение Иисуса связано именно с Его чудотворством: Он – маг, в Египте научился египетской магии или каким-то образом узнал тайное Имя Божие (которое не надо путать с неизрекаемым Тетраграмматоном, а вот именно совсем тайное имя, которого никто не знает). Мы чувствуем, что в те времена вопрос о чудотворстве был, по крайней мере, таким же взрывчатым, как и в любое другое время, – как-никак, в еврейской традиции тоже было осуждение магии, как потом в христианстве. И во-вторых, когда мы читаем самые, мягко говоря, недоброжелательные упоминания, мы получаем шанс почувствовать, до чего серьезным, до чего острым был вопрос об исповедании мессианства Иисуса. И это должно отучить верующего христианина раз и навсегда от того, чтобы выговаривать "Иисус Христос" бестрепетно. Скажем, в православном богослужении молитва перед Причастием гласит: "Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго". (Разумеется, это из исповедания апостола Петра в Евангелии от Матфея.) Это страшно серьезный вопрос, настолько серьезный, что никакой середины между принятием и отвержением не может быть.
Далее я вот что хотел бы сказать: есть определенные аспекты образа Самого Христа, которые гораздо лучше, без всяких проблем, воспринимаются святоотеческой экзегезой, святоотеческими толкованиями, чем как будто бы более цивилизованной христианской культурой раннего Нового времени. Ну, вот для России это XIX век – время, когда возник, после очень многих усилий, после работы многих десятилетий, так называемый синодальный перевод Библии, в том числе и Евангелий. Дело вот в чем. Святые отцы весьма просто, определенно и с большой эмфазой, с большим ударением на этом моменте, развивали и продолжали то, что сказано у апостола Павла, например в Послании к Галатам (глава 4, стих 4), о том, что Христос в Своей человеческой жизни, в Своей земной жизни, в Своем вочеловечении подчинил Себя еврейскому закону. Скажем, подытоживавший святоотеческие толкования уже в византийскую эпоху блаженный Феофилакт, архиепископ Болгарский, даже вопль Христа на Кресте понимает не как спонтанный крик боли и тоски, а как ритуальный еврейский возглас перед чтением молитвы. Феофилакт понимает слова: Элои, Элои лама саватхани (впрочем, так их понимал уже святой Иустин Мученик во втором веке) – не просто как цитату из соответствующего псалма (21-го но нашему счету, 22-го по масоретскому), но как указание на то, что Христос прочел весь этот псалом, а перед этим возопиял. Блаженный Феофилакт говорит так: "Показывая, что Он до последнего дыхания чтит еврейское..." Разумеется, можно вспомнить церковный праздник Обрезания Господня и все песнопения на этот праздник и т.д. То, что было так легко понимать и чувствовать в святоотеческую эпоху и эпоху византийского Средневековья, оказалось совершено непереступаемо, например, для синодального перевода, ибо в синодальном переводе сделано все, чтобы обойти одно конкретное указание, содержащееся в подлинном греческом тексте канонических Евангелий. Скажем, в Евангелии от Матфея, глава 9, стих 20, и в Евангелии от Марка, глава 6, стих 56, говорится, как больные, искавшие исцеления, пытались дотронуться, как это по-гречески звучит: по-гречески звучит: tou kraspedou tou himatiou autou, то есть дотронуться до "кистей плаща Его". Греческое существительное kraspedou – это то самое существительное, которое употреблено в греческой версии Ветхого Завета, в Септуагинте, для обозначения тех самых цицит, кистей на плаще, которые носил благочестивый иудей. И вот, нигде в синодальном переводе мы не находим никакого соответствия этому. В Евангелии от Матфея это же слово в главе 23, стих 5 употреблено для описания того, к чему прикоснулась кровоточивая. Всякий раз в синодальном переводе мы читаем: "до края одежд", только бы не назвать эту еврейскую реалию. Между тем, если задуматься, как раз с церковной точки зрения это странно. Когда Лев Толстой – человек, который пытался по-своему любить Христа, но ненавидел церковную традицию и самый принцип традиции, – когда он, не будучи антисемитом в тривиальном смысле, резко и грубо высказывается о еврейской традиции в своих толкованиях на Евангелие, – то Льва Толстого можно понять, он был по-своему логичен. Но как, казалось бы, не увидеть важного момента кеносиса, по православному учению, – снисхождения Господня. Господь, вочеловечиваясь, принимая условия человеческого существования, принимает также послушание преданию. Это очень поучительно. Но тут же можно вспомнить, что это самое слово kraspeda употребляется в несколько ином контексте, когда Господь порицает фарисеев за то, что они делают слишком большими эти кисти, чтобы эти кисти были уж очень заметны. Так ведь это случай, когда мы не из каких-нибудь духовных толкований, а из простой филологии получаем серьезное поучение: во-первых, никто не смеет чувствовать себя выше обрядности, потому что если тот Единственный, кто мог бы поставить Себя выше ее, не сделал этого, то насколько менее мы? Это с одной стороны. А с другой стороны, обрядность не должна превращаться в предмет тщеславной демонстрации, и никоим образом не надо делать себе слишком длинными эти цицит, эти kraspeda, кисти.
Я думаю, что едва ли не самое серьезное интеллектуальное искушение, которое, начиная со второй половины XIX века, преследует интеллигентных, исторически образованных христиан в Европе и также в России, из которого возникли такие доктрины, как, скажем, бультманианство – система взглядов немецкого протестантского теолога и историка Рудольфа Бультмана, – это искушение, связанное вот с чем: когда человек представляет себе пространство ветхозаветного мира исключительно по Писанию Ветхого Завета, по библейским книгам и, может быть, еще заглядывает в Талмуд, но уж больше никуда, ему могут показаться многие эпизоды Евангелий совершенно неправдоподобными, неправдоподобными в языковом отношении, на уровне языка культуры. Мы видим в Евангелии, что не только Петр в некоторый особенный момент, когда через него говорит Откровение, исповедует Христа Сыном Божьим, но и другие люди – больные, психически больные, одержимые люди – на улице так окликают Христа, называют Его "Сын Вышнего". Мало того, недоброжелательный первосвященник в обстановке допроса употребляет это словосочетание в определенно провокационном смысле. Кажется, что это совсем не сходится с тем, что мы знаем о языке еврейской культуры – Сын Божий – это что-то такое, как будто из языческого мира, где все полно сыновьями и дочерьми богов и богинь и т. д. Но вот так же точно, когда образованный европеец (и русский, украинец и т. д.) читал первые слова Евангелия от Иоанна: "В начале было Слово...", то для него слово – логос – это была лексема, которая ассоциировалась исключительно с греческой философией – ну как же, уже Гераклит говорил про логос, и вся греческая философия этим занималась, это такое важное понятие. А уж совсем образованным людям полагалось знать, что такое же имеется у Филона Александрийского, но он, хоть и еврей, но принявший понятийный язык греческой философии. Но когда мы берем Таргум... (Очень интересный момент: недавно был опубликован фрагментарный кумранский текст, где употребляется словосочетание "Сын Божий" и также "Сын Вышнего", как в этом евангельском эпизоде с бесноватыми. Правда, по контексту не вполне понятно, в каком смысле, – очень уж фрагментарный текст. Но кумранские тексты были открыты после Второй мировой войны, однако был еще огромный корпус текстов, которые были известны всегда, – это Таргумы.) Когда мы раскрываем Таргумы, особенно Таргумы на Книгу Бытия, особенно рассказ о сотворении мира, мы буквально на каждой странице по много раз встречаем словосочетание "Слово Господне", мемрат Адонай. Словосочетание "Дух Господень" тоже встречается довольно часто, не так часто, как "слово Господне", но тоже часто. Может быть, здесь мешала в должной степени воспринять эту информацию ложная постановка вопроса. Что имели в виду составители Таргумов: имели ли они в виду доктрину о некоем ипостасном Слове, которая была бы аналогична или тождественна христианской доктрине? Единственно возможный ответ на это: конечно, нет. Или, может, это Слово было совсем не ипостасно, это было просто такое выражение? Ну, насчет "ипостасно-неипостасно" достаточно сказать, что это греческое слово никак нельзя перевести ни на еврейский, ни на арамейский, и хотя бы по этой причине мы бы ни одному древнему раввину не могли бы задать вопрос: "Слушай, а как ты это понимаешь – ипостасно или неипостасно?" Но то, что это словосочетание было... вы знаете, прошу не понимать меня в каком-нибудь таком конструктивистски-циническом смысле, но в определенном отношении слова первичны по отношению к своему точному вероучительному, философскому, мировоззренческому истолкованию. Должно быть слово, которое еще не так уж ясно, что оно значит, но оно уже есть, оно предварительно выражает какую-то потребность, какой-то духовный опыт, как скажет верующие человек, – а потом надо думать, спорить, писать, заниматься богословской полемикой и выяснять, что же все это значит. Но очень важно, что слово было.
Что касается словосочетания "Сын Божий", то это связано, между прочим, вот с чем: слово "мессия", буквальной передачей которого по-гречески является слово "Христос", применялось не только к одному лицу, как в христианском обиходе слово "Христос". Просто потому, что слово "мессия" означает "помазанник". В принципе, это слово могло применяться к царю и т. д., но специально из кумранских текстов мы узнаем, что во времена, непосредственно предшествовавшие началу проповеди Иисуса, и в самые эти времена ожидали двух мессий – два лица, которые должны прийти и каждое из которых называется "мессия", но первый из них – подчиненный, служебный, по-нашему, Предтеча, и он должен быть священник, мессия от Аарона, а потом должен был прийти более великий, и чтобы это как-то выразить – при такой лексикологической раскладке слова "мессия" недостаточно, – он называется "мессия Сын Божий", и тогда мы лучше чувствуем логику слов апостола Петра. Кстати, о Таргумах, Слове Господнем и Духе Господнем. Сравнительно недавно, в конце 90-х, при очередных диалогических встречах христианских и иудаистических теологов, один ученый раввин сказал: "А мы ничего не имеем против вашего тринитарного учения, против вашего учения о Троице. Слово Божие и Дух Божий – это все наши понятия, но, конечно, вочеловечение – это для нас неприемлемо". То обстоятельство, что ученый раввин, который все-таки отвечал за свои слова, в наше время мог так сказать, довольно любопытно.
Можно пожалеть, что в течение веков, если христиане – такие дерзновенные, иногда непослушные христиане – интересовались чем-нибудь еврейским, то больше всего интересовались Каббалой, таким гностико-магическим учением, которое приобрело формы, в которых оно нам известно, довольно поздно. Правда, даже оттуда мы что-то можем узнать символическом языке, языке культуры. Скажем, тот, кто как следует почувствовал, что для еврея значила правая рука, левая рука, уже никогда не перепутает, которая рука не должна знать, что творит другая, потому что правая рука – милость, а левая рука – это справедливость. Что это значит? Это значит, что наше собственное чувство справедливости должно исчезнуть, когда мы делаем кому-то добро; это значит, что мы не должны это запомнить и потом предъявлять, так сказать, этому человеку счет: а как этот человек ведет себя со мной, а ведь я ему так много сделал добра... Вот это слово в Нагорной проповеди христианам раз и навсегда запрещено.
Я возвращаюсь к вопросу о двух мессиях. Согласитесь, что поколениям христиан было не совсем до конца понятно, почему Евангелия (все четыре канонические Евангелия) придают такое исключительное значение выходу на проповедь не Христа еще, а Иоанна Предтечи, почему именно это – начало Благовестия, как говорит первая фраза Евангелия от Марка, почему Евангелие от Луки так много говорит не только о личной праведности, но и о безупречной Аароновой первосвященнической генеалогии родителей Иоанна Предтечи. Скорее, христиане предпочли бы узнать побольше о генеалогии Девы Марии. Почему Иоанн Предтеча – конечно, праведный, святой человек, аскет, пророк, но все-таки... С одной стороны, евреи его не приняли, так что ссылаться на него как на связь между Ветхим и Новым Заветом не совсем было возможно. С другой стороны, из евангельского повествования слишком очевидно, что далеко не все ученики Иоанна пошли за Христом. И самого Иоанна мы в последний раз видим все-таки в позе вопрошающего: "Ты ли Тот, Кто Должен прийти, или надо ждать другого?" Ну, хорошо, это еще можно понять как такой педагогический прием: он посылает двух учеников, чтобы они услышали поучение. Но то обстоятельство, еще раз повторяю, что не все ученики Иоанна признали учеников Иисуса... Вы знаете, что до сих пор существует немногочисленная, но устойчивая религиозная община, так называемые мандеи. Они живут на берегах Евфрата, потому что их самый главный обряд – каждый день должен начаться с погружения в святую реку, как когда-то их погружал Иоанн. Иоанна они очень почитают, Иисуса они очень порицают и пытаются с мелочностью, несколько напоминающей логику старообрядцев, доказать, что крещение Иисуса было недействительно, потому что Он крестился слишком сильно в низовьях Иордана, а надо было совсем-совсем в верховьях; только в верховьях крещение было действительно. На самом деле они должны были бы сами погружаться в Иордан, но так как у них очень рано наступил конфликт с еврейским народом, из которого они же и вышли, то они решили, что Евфрат – но только Евфрат! – может быть заменой Иордану, поэтому они все живут по Евфрату... Так вот почему Иоанн так важен? Благодаря бережному, особенно бережному, консервативному, если угодно, отношению к Преданию. В Православии до сих пор иконография так называемого Деисуса дает Иоанну место напротив Божией Матери, непосредственно рядом с Христом, только им двоим: по правую руку – Дева Мария Богородица, по левую руку – Иоанн Креститель. Они ближе всех. Почему Иоанн так важен? В католической традиции, разумеется, почитание Иоанна Крестителя остается, это невозможно отменить после всего, что мы читаем в Евангелии, но такой акцент, такая эмфаза на почитании Иоанна постепенно вытесняется поднимающимся между XIII и XVI веками в католицизме почитанием Иосифа Обручника. Но уже и православным, которые знают, что почему-то только Иоанну принадлежит такое место, наверное, не совсем понятно, почему именно Иоанн – это знаменье наступления мессианского времени. А когда мы читаем кумранские тексты, все делается понятным.
Вопрос. Надо ли понимать Ваши слова в том смысле, что во времена Иисуса между ортодоксальным иудаизмом и иудейскими сектами, такими, как те же кумраниты или ессеи, не существовало жестоких противоречий? Как же тогда понять Иоанново крещение в европейском контексте?
Ответ. Я, может быть, не очень понимаю логическое противоречие между тем и другим... Во-первых, что такое ортодоксальный иудаизм во времена Иисуса? Вы помните, как об этом говорит историк Иосиф Флавий, сам еврей, сам фарисей, что в еврействе существуют три направления – саддукеи, фарисеи, ессеи. Какая-то ортодоксия вырабатывается после крушения, после гибели Храма, гибели Иерусалима, то есть после 70 года, когда, ввиду гибели Храма, саддукейство – направление, связанное со средой священников Храма, высшего священства, – теряет смысл. Гораздо труднее понять, что происходит с ессейством, но, по-видимому, значительная часть ессеев, которые были очень героически настроены в пору первой и затем второй Иудейской войны, была истреблена римлянами, а другая, по-видимому довольно значительная часть, могла уйти в христианство или также, может быть, в некоторые другие направления, скажем, еврейского гносиса, как иногда говорят. Но это все происходит только после первой и особенно после второй Иудейской войны, после синода в Ямнии, Явне, как это надо по-еврейски выговаривать (Ямния – это эллинизированный выговор), когда происходит консолидация иудаизма на основе фарисейства, причем эта консолидация в течение веков тоже не очень дефинитивна, судя по тому, что произошло, как только пришли арабы, пришли мусульмане, пришла мусульманская власть. Мусульмане, как известно, делили всех гяуров на язычников, по отношению к которым никакой толерантности не должно было быть, и на народы Книги, то есть на такие монотеистические общины, которые могли доказать свою принадлежность к Авраамовой, так сказать, традиции. И в этот момент объявилось некоторое количество евреев, которые попросили, говоря современным языком, о регистрации, об отдельной регистрации, отдельно от талмудических фарисейских евреев. Из этого получилось то, что затем было известно под именем караимов. Караимы буквально значит "читатели", то есть читатели Писания – примерно как формула Лютера sola scriptura: Библию мы читаем, а никакого Талмуда не признаем и ничего, что говорят в талмудических школах, не признаем. Из чего и получились караимы. Естественно, из каких-то остатков, реликтов в основном саддукейской и, возможно, ессейской среды. Так что до VII века, до времени, когда пришли мусульмане, вопрос об ортодоксальном иудаизме был уже более определенным, чем до 70 года, но гораздо менее определенным, чем впоследствии, когда явились караимы. Это важно чувствовать для того, чтобы понять отношения между рождающимся христианством и разными направлениями иудаизма. Христианство с самого начала (в сущности, уже и Иоанн Предтеча) не укладывалось в ессейские рамки, в те рамки, которые мы знаем по кумранским текстам, – просто потому, что для ессейства, для кумранской общины была исключительно характерна установка на то, чтобы замкнуться в кругу благочестивых: вот мы тут сами по себе, а не только язычники, но и остальные евреи все равно что не существуют. Вот эта, такая жутковатая, сторона кумранской общины, что там не только язычник, но и еврей, не принадлежавший к общине, считался носителем ритуальной скверны, и мало того, даже тот еврей, который избрал эту общину, но пока еще послушник, до момента, когда он будет принят в полные члены общины, пока он, говоря по-христиански, проходит катехизацию, пока он еще не стал своим, он тоже носитель ритуальной скверны. Это ужасно. И поведение Иисуса, и уже поведение Иоанна Предтечи, которые разговаривают с самыми разными разрядами грешников, включая мытарей (они были еще и ритуально нечистыми, потому что они общались с язычниками, потому что они были, кроме всего прочего, так сказать, коллаборационистами, сотрудничали с оккупантами, и поэтому они были носителями ритуальной скверны). Но Иоанн, как читаем мы в евангельском рассказе, как-то разговаривал даже с воинами. Прошу прощения, какими воинами? Очевидно, воинами римской армии, то есть язычниками, как будет разговаривать и Христос, – но это абсолютно не ессейское поведение. Но, с другой стороны, очень многие моменты близки к ессейскому. В частности, учение Нагорной проповеди иногда вербально близко к тому, что мы встречаем в кумранских текстах. Возможно, что минимум в двух местах Евангелия слово, которое мы по традиции понимаем как "многие", – между прочим, в формуле установления Евхаристии на Тайной Вечери о крови, которая за "многих изливаема", – возможно, хотя это не доказано и недоказуемо, но, возможно, это надо понимать как греческий перевод очень характерного еврейского словечка ха-раббим, которое вполне может значить "многие", но которое в кумранских текстах всегда означает членов общины. Есть очень интересные, хотя спорные и дерзновенные, гипотезы одного археолога, который работает в Иерусалиме и вообще в Святой Земле, Пикснера. Он – бенедиктинец, живет в монастыре около места, которое традиционно почитается как место успения Божией Матери. Пикснер пытается сопоставлять данные евангельского повествования и исторических текстов Иосифа Флавия с археологическими данными, реконструировать местоположение ессейской общины возле Иерусалима, на окраине Иерусалима. И тогда получается, что если мы принимаем традиционную локализацию места Тайной Вечери, – а это очень загадочное место, и археология не возражает, так сказать, потому что, хотя это здание и было сильно перестроено еще крестоносцами, но там камни, и особенно основание, очень древние, – так вот, это как раз место, где жили ессеи, которые настолько дружелюбно относились к Христу и Его ученикам, что пригласили на встречу Пасхи, на пасхальный седер, на верхнем этаже, в горнице. Между прочим, он пользуется вот какой аргументацией: Христос посылает учеников перед Тайной Вечерей и велит им пойти к колодцу и говорит: вы у колодца встретите мужчину, идите за ним. Дело в том, что быт еврейства тех времен, как вообще традиционный ближневосточный быт, почти абсолютно исключает возможность, чтобы мужчина пошел к колодцу за водой: к колодцу за водой всегда ходит только женщина или девушка. Если мужчина женат, у него есть жена или дочь; но даже если он вдовец, то все равно семья большая – какая-нибудь родственница пойдет за водой. Если мужчина идет к колодцу, то, значит, это член какой-то, по-нашему говоря, целибатной, монашеской общины, но мы знаем только ессеев в этой роли. Мне лично идея Пикснера очень нравится, я очень хотел бы побывать в Иерусалиме, пока еще он жив и дееспособен, и кое о чем с ним поговорить.
Вопрос. Как Вы понимаете пророчество о печати антихриста, будет ли это микрочип и т. д.?
Вопрос. В чем ошибается секта почитателей субботы, субботники?
Ответ. Я думаю, что в непринятии христианской свободы. Вообще же говоря, в контексте христианской свободы и того обстоятельства, что христианин празднует воскресенье, которое есть мистически не седьмой и не первый День недели, но восьмой день семидневной недели, – в этом весь смысл воскресения: трансцендирование времени... То есть, естественно, на самом деле день недели, но день недели, который есть символ, икона, отображение, трансцендирование времени. Восьмерка – в символике раннего христианства очень частый символ трансцендирования времени, поэтому восьмиугольными в плане строились баптистерии, где люди принимали крещение, и так далее. Так вот, в контексте всего этого, если христианин подумает о субботе, то, например, в традиции православия и католичества суббота – это день почитания Божьей Матери. Однажды мне пришлось говорить такое импровизированное слово, в основном перед протестантами (это после тяжелой операции меня послали приходить в себя в странноприимный дом, устроенный по ведомству Всемирного Совета Церквей; там были главным образом протестанты и еще двое православных, не считая нас; а там по-протестантски было заведено, что каждому в какой-то день предлагали что-нибудь сказать – слово или молитву). Я сначала напомнил, что в православной и католической традиции суббота – это день почитания Божией Матери. Потом я успокоил протестантов, сказав, что я не собираюсь сейчас устраивать диспута насчет мариологии, но им я предлагаю подумать о еврейской субботе и о том, что, по еврейскому обыкновению, субботний светильник должна была зажигать мать. Так что этот субботний светильник зажигала Богородица, Дева Мария.
Вопрос-. Как Вы относитесь к "пути левой руки", то есть к сатанизму?
Ответ. Ну, во-первых, вы понимаете, что левая рука, о которой шла речь, – совсем не то. Что касается сатанизма, то я к нему, как всякий христианин, отношусь как к вещи абсолютно дурной. Именно потому, что я полон самых сильных аффектов страха, отвращения и так далее, именно поэтому я призываю себя самого и всех остальных к тому, чтобы как можно осторожнее употреблять термин "сатанизм", чтобы не называть этим словом другие религии и даже другие вероисповедания – не говоря уже о каких-нибудь светских играх в демонизм, которые могут быть не похвальны с точки зрения веры и нравственности, но не являются сатанинскими в серьезном смысле, – чтобы ничто, кроме сатанизма, так не называть. Именно для того, чтобы ни в коем случае не релятивизировать, не заболтать это понятие. Что такое "путь левой руки" и как это там в восточных религиях – я про восточные религии ничего не знаю, совсем ничего. Хотя бы потому, что филолог знает что-то только про религии священных книг, которые он может как-то, хотя бы с грехом пополам, читать в подлиннике, – хотя бы только по одному этому, но еще и потому, что авраамические религии – иудаизм, ислам – настолько нам близки, что мы можем чувствовать, в чем мы ужасно не близки, именно потому, что есть общая точка отсчета. Но то, что дальше на восток, – я ничего не знаю, совсем ничего. Что же касается сатанизма, то еще раз: нам велено бодрствовать, нам велено не впадать в панику.
Вопрос. Можно ли доверяться Таргумам? Если да, то до какой степени?
Ответ. Что значит "доверяться"? Вы знаете, даже нашему собственному православному Священному Преданию мы доверяемся в том смысле, что мы принимаем согласие святых отцов. Но мы знаем, что святые отцы, великие отцы и учители Церкви, бывали между собой иногда по важным вопросам не согласны, и в особенности мы не должны их ловить, так сказать, на слове и слишком формально принимать каждое слово, мы должны делать всяческие усилия для того, чтобы воспринять дух и жизнь. Сказано же, что слово умерщвляет, а дух животворит. Но Таргумы – это почтенная традиция. Разумеется, есть определенные моменты новозаветного содержания, которые специфичны для нашей веры и которых мы там не найдем. Но преувеличивать различия между еврейской и раннехристианской традициями и интерпретацией не надо, это различие тоже очень преувеличивалось с противоположных сторон – и иудаистами, которые склонны были обвинять христиан в фантастической экзегезе, и христианами: к числу опасных для нас клише относится обвинение всей иудаистской экзегезы в жутком буквализме. Это не совсем так.
Вопрос. Объясните, пожалуйста, почему пророк Елисей так жестоко поступает с детьми, проклиная их, после чего этих детей съедает медведица?
Ответ. Верно, что мы должны были во втором веке победить маркионитское искушение, и мы должны его снова и снова побеждать, мы не должны отказываться от этого и поворачиваться к нему спиной. Это один вопрос. Но другое вопрос, что, если бы не было постепенного раскрытия даже в самом Ветхом Завете, даже до Нового Завета, Божиего Откровения, то зачем тогда было бы время, зачем была бы история? Зачем Бог сотворил время, если не для того, чтобы в последовательности времени раскрывалось то, что не раскрылось сразу? Конечно, ветхозаветные пророки не были еще кроткими христианскими праведниками, и столь же верно, что даже более поздние пророки знали что-то, чего могли не знать более ранние. Несмотря на то, что иудаизм оставляет больше места для буквального и неисторического приятия всего текста Священного Писания, тем не менее некоторые наиболее мудрые из древних раввинов это понимали. Например, они рассуждали, какая разница между Авраамом и Ноем. Ной услышал, что будет всемирный потоп и он должен построить ковчег. Он был праведник, он послушался. Авраам услышал, что идет гибель на Содом и Гоморру, и он стал молиться за грешников, и хотя им он не вымолил пощады, но он вымолил обещание, что если в городе будет хоть совсем мало праведников, то город будет пощажен. Стало быть, Авраам уже знал то, чего еще не знал Ной. Ной уже знал, что надо быть праведным и слушаться Бога, но он еще не знал, что праведник должен молиться за грешников, а Авраам уже знал. И даже ставился дерзновенный вопрос: а что было бы, если бы на месте Ноя был Авраам? А может быть, всемирного потопа не было бы? А может быть, он бы так стал на молитву, что вымолил бы... Кто знает, кто знает... Так что даже наиболее мудрые из древних раввинов, несмотря на то, что был в еврейской экзегезе такой антиисторический принцип, что в Писании нет "раньше" и "позже", тем не менее задумывались о том, что у Авраама уже был больший опыт, он был богаче. И если бы великий пророк Елисей уже знал все, сказанное в Нагорной проповеди, то не нужна была бы Нагорная проповедь. Это очень христианское понятие – исполнение времен.
Вопрос. Насколько правомерно утверждать, что еврейские религиозные тексты носят антихристианский характер?
Ответ. Имеются в виду не вообще еврейские тексты, но талмудические, такие, которые христианину печальнее всего читать, – относящиеся к Иисусу. Но и там есть по крайней мере одно интересное нейтральное упоминание Иисуса (трудно сказать, насколько можно верить) – о том, как в одном сложном случае раввины спорили, приходил Иисус, спросили Его мнение, Он изложил Свое мнение (предмет был довольно прозаический, я не буду отвлекаться от ответа на вопрос). Я говорил о двух преимуществах чтения таких самых недоброжелательных текстов. Первое – это подтверждение чудес Христа, а другое – что мы чувствуем всю серьезность вопроса о мессианском достоинстве Христа. Вы понимаете, одна из самых больших опасностей для верующего христианина, мне кажется, в том, что словосочетания за две тысячи лет становятся привычными, привычным становится то, что не может делаться привычным. Мы говорим: "Иисус Христос"; это значит, что мы ответственно исповедуем, что именно Он пришел как Мессия. В конце концов, в самой ярости противников начального христианства, по крайней мере, живет ощущение крайней серьезности этого вопроса.
Вопрос. Есть много вариантов молитвы "Отче наш". Как понять: "...и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим"?
Ответ. Во-первых, я не очень хорошо понимаю, что значит "есть много вариантов". Есть греческий текст в подлиннике Евангелия от Матфея, ну, или греческо-еврейский, потому что, строго говоря, но сообщению Папия Иерапольского, Евангелие от Матфея было сначала написано на еврейском наречии – так говорит Папий; имеет ли он в виду еврейский или арамейский, можно спорить. Но существует древний, фактически арамейский, вариант, сохраненный в сирийской традиции.
Как понять: "...и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим"? Спасибо за вопрос. Потому что по-моему, очень важно, что употреблена именно такая метафора; ну, казалось бы, не проще ли было бы сказать: "и прости нам все, в чем виноваты, как мы прощаем тем, кто виноват перед нами"? Но понятие вины связывается для нас, скорее, с каким-то определенным действием – кто-то сделал что-то дурное. Конечно, бывает, что в каких-то поучительных обстоятельствах с нами ужасно поступают, всю жизнь от этого нам больно, но, в общем, чаще всего, по многу раз на дню, мы сердимся на людей не за то, что они что-то сделали или не сделали, а просто потому, что они какие-то не такие: мелочные, они как-то не так ведут себя, хотя вроде бы никаких преступлений и не совершают... Но ведь сказано: "будьте совершенны, как Отец ваш Небесный". Поэтому христианин может быть святым, может быть великим святым, но никогда не бывает хорошим христианином. Может, можно быть хорошим иудеем или хорошим мусульманином, если все исполнять, но с христианином так не бывает.
Вопрос. Что есть зло? Нужно ли бороться со злом? Почему Господь допускает зло? Зачем мы нужны – и нужны ли Господу?
Ответ. Это, конечно, тоже тема для отдельной беседы. Я попробую ответить только на вопрос, почему Господь допускает зло. Потому что Он сделал нас свободными. Если бы у нас не было свободы выбора, мы были бы помещены в такое однородно-благостное пространство, где ни одного движения мы сами не можем сделать, то мы не были бы носителями свободы воли. Воля Божия о нас, значит, была такая. И вот, как это ни удивительно, но надо верить, что мы нужны. Он захотел, чтобы мы были. Вы знаете, есть одно русское стихотворение поэта-символиста Вячеслава Иванова. Сейчас уже, конечно, все устали, я не буду целиком читать это стихотворение, но там говорится: человек слышит от Бога: "ты еси", и далее:
Мне ль "аз есмь" изречь не святотатство? Мне ль приять алмазную скрижаль? Завещал Ты мне Свое богатство, Завещал бессмертную печаль!
Как скажу: "есмь аз"?
Свой возьми алмаз, Коль тебе униженного жаль!
Сущий – Ты! А я, – кто я, ничтожный?
Пред Тобой в какую скроюсь мглу?
Ты грядешь: пылинкою дорожной Прилипаю к Твоему жезлу... "
Но в ответ: "Еси! В пустоте виси, Соревнуя солнцу и орлу".
С Вечным так о праве первородном. Спорит, отрекаясь вновь и вновь От преемства в бытии свободном, – Человек. Но Бог: "Не прекословь,
Ибо ты еси!
Царский крест неси!.." Состязаясь, спорит их любовь!
Крестное Любови откровенье, Отворенье царственных Дверей!.. "Ты еси", – вздохну, – и в то ж мгновенье Засияет сердцу Эмпирей...
Миг – и в небеси
Слышу: "ты еси" – И висит на древе Царь царей!
Вопрос. Насколько важно для православного богослова использование современной, в том числе западной, библеистики?
Ответ. Разумеется, весьма важно. Тут надо иметь в виду разные вопросы. Научные достижения – это то, чем человек, ищущий истину, не может пренебрегать, и, кроме того, мы не должны превращать Православие, веру святых отцов, носителей такой богатой культуры своего времени, во что-то такое чересчур простенькое. С другой стороны, есть какие-то тезисы, всегда рядом с наукой есть околонаучная идеология; ее, в отличие от открытий, мы не должны торопиться принимать. Как говорится, испытуйте все, доброе принимайте, а что не можем принять, на то мы должны осмысленно, без использования клише, штампов или каких-то эмоциональных оценок, ответить, почему мы с этим не согласны.
Вопрос. Еще раз прошу ответить на вопрос: не потому стали возможны инквизиция и крестовые походы, что канонизирован Ветхий Завет? Эти деяния невозможны при признании только Нового Завета, по которому оружие воинствования христиан не плотское, а исключительно слово истины.
Ответ. Я никак не могу отрицать, что в общении с Ветхим Заветом верующий человек входит в область, в которой есть свои опасности. Можно сказать, что и во времена инквизиции стоило подумать, что для христианина все-таки окончательная мера для всего – это Нагорная проповедь и вообще Новый Завет. Но, в конце концов, одновременно с инквизицией, и даже еще крестовые походы не окончились, на том же Западе, где была инквизиция и крестовые походы, поднимаются такие люди, как Франциск Ассизский и другие, те, кто думал о миссии среди мусульман, а отнюдь не о военных действиях.
Почему Ветхий Завет нужен? Помимо того, что Новый Завет до конца не понятен, пока мы не проникнемся языком Ветхого Завета, по той же причине, по которой взрослому человеку совершенно необходимо сохранять живую память о том, как до него в детстве в первый раз доходили какие-то понятия, которые затем становились для него значительно более ясными, но чересчур привычными, а ведь когда-то это были не концепции, а непосредственный опыт. В этом смысле мне кажется очень важным, что самое слово "монотеизм", единобожие, хотя и вполне применимо к Ветхому Завету, но не совсем уместно, потому что "изм" – это теоретическое понятие. А там мы читаем другое: Шма, Иисраэль, Адонай Элохэйну Адонай эхад (там вместо Адонай на самом деле четверобуквенное Имя): "Услышь, Израиль, Господь (собственно Имя, Яхве) Бог наш, Господь (и это снова имя) единый". Это не означает просто: "Бог един", но что Он – для нас, вот Он и только Он. Может быть, и есть еще какие-то боги, но они не для меня, для меня – только Он. Это опыт жгучей, обжигающей верности, это не теория, что Бог един, это что-то, что знают по опыту верные супруги. Скажем, для мужа существуют другие женщины, он с ними разговаривает, как с людьми, но не как с женщинами, потому что женщина для него навсегда только одна. Кстати говоря, слово берит, которое мы переводим "завет", это отношение между Богом и человеком, применяется в ветхозаветном еврейском языке и к браку, скажем, "жена завета твоего". Потом, в Ветхом Завете, конечно же, много страшного, особенно времена Иисуса Навина и всех этих войн с хананеянами и так далее. Но с другой стороны, доброта, милость, какой-то самый первый опыт, такие удивительные слова... Вы знаете, почему в церковнославянском есть такие слова, как не всем сразу понятное "благоутробие", такое длинное, сложное слово? Потому что слово, означающее милосердие, рахамим, – это рluralis от рэхэм, что значит "материнская утроба". Тут такая теплота! Или, например, слово гоэль, которое в текстах, понимаемых христологически, переводится как "искупитель, избавитель". Конечно, оно означает "избавитель", но, кроме того, это же слово фигурирует в Книге Руфь в совершенно другом, семейном контексте: это родич, тот в роду, в частности брат мужа, который обязан взять к себе вдову, а также в каких-то ситуациях (не в ситуации Книги Руфь) это тот человек, который обязан, хоть, в крайнем случае, продав себя в рабство, но выкупить меня, если я попаду в плен или в рабство. Вот это гоэль. Если мы все эти кровные и совершенно конкретные ассоциации, связанные с этим словом, прочувствуем, то затем, не правда ли, когда мы думаем о Христе как об Искупителе, все это как-то оживает?
Вопрос. Не считаете ли Вы, что для того, чтобы представлять пространство и время Ветхого Завета, нужно ознакомиться также с Кораном?
Ответ. Вы знаете, один очень мною уважаемый человек немножко что-то в этом роде считает. Это Шураки, еврей французской культуры, который живет в Иерусалиме; он сделал знаменитый французский перевод La Bible. Причем он, будучи иудаистом, перевел и Новый Завет тоже, а потом и Коран. Но все-таки ислам очень ведь вторичен по сравнению с верой Ветхого Завета. Это немножечко уже плагиат.
Вопрос. Что Вы думаете о сознательной порче или исправлении мессианских текстов в иудейской традиции первых веков после Рождества Христова?
<>Ответ. Думаю, что очень сомнительно, чтобы это было, потому что все-таки все помнили, какой был текст. Ранние апологеты об этом не говорили. Есть один случай, хотя и он едва ли дает основания думать о каком-то изменении прежнего текста. Это знаменитое пророчество: "Се Дева зачнет во чреве..." у Исайи. В греческом изводе, в Септуагинте, употреблено слово parthenos, которое совершенно однозначно означает деву, тогда как в еврейском варианте употреблено слово, которое может означать деву или молодую женщину – альма. Так или иначе, евреи перевели когда-то parthenos, но интересно вот что. Обнаружен угаритский текст второго тысячелетия до Рождества Христова, где, по-видимому, содержится какая-то архаическая форма именно этого пророчества, и тогда получается, что уже Исайя пророчески возвращался к этому пророчеству, но что оно было еще более древним. Но дело не только в этом. Там употреблены оба слова – альма и бетула (это совершенно однозначно "дева") – как синонимы, внутри фигуры синтаксического параллелизма. Там не совсем эти слова, потому что это на угаритском языке, я не умею выговаривать этих слов на угаритском языке, но это абсолютно однозначно те самые лексемы – альма и бетула, – и они употреблены как синонимы, и именно в контексте некоего пророчества о девственном рождении. Но это очень небольшой фрагмент. Однажды со мной было такое, что одна молодая еврейская женщина, которая была воспитана в атеизме, а потом стала думать о вере, начала, с одной стороны, ходить на иудаистско-ивритские подпольные заседания в советской Москве, а с другой стороны, – ко мне. И получился почти такой спор, как у Гейне, помните, раввина с капуцином, где я был за капуцина, потому что она, приходя туда, говорила: "А он говорит, что...", потом возвращалась и говорила: "А они говорят, что..." И вот зашел разговор об этом слове, альма. Я ей рассказал про этот угаритский текст, и тогда ее потрясло больше всего не само по себе это филологическое обстоятельство (что там два корня как синонимы), а то, что это такое древнее пророчество и что это угаритский текст, – это все-таки еще не еврейский. Ну, и она крестилась. Что касается меня, то я вставил в одно свое стихотворение о Благовещении такие строки: "Как от века твердили пророки, пели боговещие жены (это я думал о сивиллах), Дева зачнет во чреве, сына родит Отроковица..." Вот такое же повторение, как в этом угаритском тексте.