Между Зеньковским и Розановым
Все возможные варианты отношения к евреям русских мыслителей встраиваются в два принципиальных подхода. Первый – это дерзновенное толкование Рим 9-11: еврейство толкуется как коллективная сущность, которая должна дожить до конца времен, чтобы Церковь выполнила свою миссию – привела ко Христу все человечество. По-разному эту концепцию развивают В.Соловьев, С.Булгаков, Л.Карсавин и В.Зеньковский.
Второй подход являет неподдельный интерес не столько к роли евреев, сколько к иудаизму как религии евреев. Скажу сразу, что и здесь есть расхождения: единственный мыслитель, который проявляет интерес собственно к иудаизму, как это ни странно прозвучит, – Василий Розанов.
Первый подход бросает вызов т.н. "теологии замещения" (supersessionism), главенствовавшей в то время в Западных Церквях, согласно которой Старый Израиль был замещен Израилем Новым – Церковью. Наиболее смело отстаивал такой подход Зеньковский. Для него Церковь действительно зависит от евреев, которые словно держат завесу поднятой, пока в Церковь не войдут все язычники: таким образом, некрещеное еврейство находится в диалектических отношениях с Церковью, играя необходимую роль в миссии спасения. Булгаков добавляет к такой трактовке мистическое измерение: в рамках софиологии он развивает теорию о продолжающейся избранности евреев, опираясь на понятие "священной крови".
Не углубляясь в детали, скажу только, что эти подходы демонстрируют поразительное уважение к непреходящему значению в мировой истории не только евреев как индивидуумов, но и к еврейству как к священному народу – что резко контрастирует со светскими либеральными проектами, впервые начатыми Наполеоном, а затем повторенными Кантом: отдельным евреям предоставляется всё, но религии или народу – ничего.
Таким образом, Булгаков фактически поддерживает запрет проповедовать евреям: они особым образом «защищены» кровными родственниками Марией и Иисусом и укоренены в Слове Божьем, поэтому любое обращение к Христу должно исходить напрямую из первоисточника. Далее, историческое христианство стало таким бездушным и настолько скомпрометировало себя антисемитизмом, что никакая проповедь не заслужила бы доверия. Булгаков сам воздерживался свидетельствовать Льву Шестову, даже когда последний попросил его истолковать отношения Ветхого и Нового Заветов.
Либеральный западный христианин-теолог периода пост-холокоста принципиально исключает любую попытку обратить еврея в другую веру, даже со стороны еврея-христианина, поскольку видит в этом продолжение иными способами гитлеровского проекта уничтожения еврейства. И булгаковский подход он никак не может принять: ведь Булгаков и другие мыслители все же полагали, что евреям лучше стать христианами – даже если все они руководствовались гуманистическим пафосом, отсутствующим в традиционной теологии замещения (supersessionism).Тем не менее, эти мыслители имеют общее: проявляя интерес к евреям, ни один из них не разделяет интерес к иудаизму как таковому. Соответственно, хотя они верят, что евреи должны дожить до конца света, совершенно непонятно, что евреи должны все это время предпринимать в духовном плане. В сущности, Булгаков полагает, что иудаизм – это вообще не религия; для него типичные евреи – это евреи светские, оторванные от своих корней.
В результате Булгаков, если рассматривать его как показательный пример, часто и как будто поневоле переходит от филосемитского одобрения к осуждению еврейства, погружаясь в жутковатые антисемитские рассуждения. Каково значение этих противоречий в его трудах? Мне думается, что недооценка Булгаковым духовной ценности современного иудаизма делает невозможным для него восприятие в еврействе чего-либо, помимо некоей абстрактной сущности, единственный смысл которой состоит в возможности потенциального обращения евреев в христианство.
В случае с Булгаковым мы сталкиваемся не просто с чисто риторическими противоречиями: имеются достоверные сведения, что, когда Булгаков жил в Крыму в 1919 г., он составлял и распространял среди участников белого движения листовки, в которых обличал "жидовских" большевиков-атеистов. В атмосфере кровавой Гражданской войны, когда часто случались жестокие погромы, эта богословская дилемма имела вполне практические и негативные последствия.
Что касается Василия Розанова, то он не нуждается в особом представлении. Он был самым знаменитым в России антисемитом Серебряного Века, любящим евреев. Более того, он был русофилом, ненавидящим Россию: несмотря на то, что Розанова чуть не отлучили от Церкви, его книги теперь продаются в церковных магазинах! Его фигура больше, чем чья-либо, иллюстрирует всю сложность осознавания современной Россией своего дореволюционного прошлого. Если не углубляться в историю формирования его сложных взглядов на иудаизм и, простоты ради, опустить некоторые детали, можно сказать, что в статье Розанова «Иудаизм», написанной в 1903 г., еврейская религия представлена как глубокая и серьезная духовная система, а Розанова можно признать единственным мыслителем, который действительно старался познать и понять раввинистический иудаизм.
К примеру, в вышеупомянутой статье Розанов рассматривает иудаизм через призму Шаббата, миквы и обрезания. Он приводит много анекдотических примеров из еврейской ритуальной практики и народных обычаев. Он с жадным интересом вчитывается в только что изданный Талмуд, впервые переведенный на русский язык Перферковичем. В результате его представления об иудаизме отличаются от этической или теософской картины, нарисованной другими авторами.
Для меня ярким примером гениальной интерпретации Розанова является его описание миквы. В ходе ритуального омовения все евреи, – обрезанные, отмеченные знаком Яхве, – погружаются в воду, наполненную частичками отторженной плоти и волосами от предыдущих погружений. Антисанитария ритуального омовения доказывает, что оно не преследует никакой гигиенической цели; Розанов, скорее, видит в нем вид единения: каждый еврей растворяется и пропитывается плотью других евреев. Евреи восходят и спускаются со ступени на ступень в микву, как ангелы Иакова. А миква, описанная таким образом, представляет собой «экклесиологию» еврейства: каждая местная миква является олицетворением универсального Израиля, Израиля по плоти, понимаемого вполне буквально, – также как Христос во всей полноте присутствует в каждой отдельной церкви, где двое или трое собраны во имя Его.
В результате столь интенсивной еврейской практики и самого интенсивного еврейского бытия, каждый отдельный «янкель» для Розанова достигает святости Иоанна Кронштадского и Серафима Саровского, наиболее почитаемых святых у русских. Таким образом, по Розанову, иудаизм обладает силой, позволяющей освящать массы своих приверженцев посредством всепроникающего освящающего ритуализма. Философски рассуждая, говорит Розанов, это ноуменальная и конкретная религия, в то время как христианство – это феноменальная и абстрактная религия. Иначе говоря, по Розанову, иудаизм превосходит христианство.
Значение Розанова сегодня
Теперь вспомним, что Розанов и П.Флоренский во время процесса над Бейлисом в 1913 г. писали антисемитские статьи в правой консервативной прессе. Отчасти их антисемитизм была напрямую заимствован у Хьюстона Чемберлена, позже ставшего главным вдохновителем Альфреда Розенберга – главного пропагандиста нацистского движения. Как розановский филосемитизм 1903 г. превратился в антисемитизм 1913 г.? Можно предположить, что эти противоположные чувства между собой связаны: преувеличенные похвалы иудаизму превратились, как мне кажется, в зависть, вызывая обратную антисемитскую реакцию. Эта реакция, фактически, была самозащитой против чар иудаизма. Таким образом, к сожалению, единственный мыслитель, который отнесся к иудаизму со всей серьезностью, не нашел к нему христианского подхода. Зеньковский же и Булгаков, будучи по духу в гораздо большей степени христианами, проявляли интерес к еврейству, из которого был выхолощен иудаизм; в итоге еврейство умалялось до бессодержательного вензеля, украшающего историю Церкви.
Г. Флоровский однажды сказал, что личность и творчество Розанова несут в себе дьявольский соблазн. Я в большой степени согласен с такой оценкой. Но от Розанова не так легко отмахнуться. Розанов, удивительным образом, жив и сегодня: его книги продаются в большом количестве, а в церковных лавках можно купить антисемитскую литературу, во многом напоминающую его произведения.
Конечно, на утверждение, что идеи Розанова можно считать идеологией мейнстрима в христианстве, и потому он заслуживает названия именно христианского антисемита, можно возразить, что творчество Розанова есть выражение т.н. "православного позитивизма", т.е. православия русского быта, которое не нуждается во Христе. Может быть, имеет смысл расслабиться и просто сказать: «Ну да, Розанов не был христианином, его антисемитизм – неоязыческий».
Но это было бы слишком просто. Розанов воспитан в христианской культуре. Далее, его антиеврейская риторика находит увлеченных читателей в современных православных кругах, а предложения о запрете продажи такой литературы в церковных магазинах наталкиваются на явное безразличие. Повторяется дореволюционная ситуация: деятельность Розанова-публициста времен дела Бейлиса во многом выражала позицию тогдашних консервативных христиан; после того, как Розанова исключили из Религиозно-Философского общества, епископ Вениамин (Федченков) даже написал ему письмо, в котором поздравлял с принятием мученичества во имя защиты России от евреев.
С другой стороны, мы не должны забывать о том, что правоверный еврей и философ русского всеединства, Арон Штейнберг, считал, что розановские филосемитские зарисовки иудаизма чрезвычайно убедительны. И Штейнберг был далеко не единственным русским евреем, который восхищался Розановым и его творчеством.
Все эти обстоятельства, без сомнения, представляют чрезвычайно сложную проблему. У меня есть ощущение, что если разгадать загадку Розанова, то будут сделаны важные шаги на пути к пониманию отношений русского православия и иудаизма.
Во-первых, та часть творчества Розанова, которая нашла отклик среди русских евреев, демонстрирует, что Розанов преуспел в выражении сочувствия иудаизму, т.е. в том, что не удалось сделать Булгакову и Зеньковскому. Если, в свете их «диалектического» подхода, иудаизм становится чистым кодом, шифром, то в Розанове есть нечто позитивное, что можно у него почерпнуть.
Во-вторых, розановское восхищение иудаизмом было наполнено великим сожалением: почему естественная (и культурно, и лингвистически) близость иудаизма к Библии ослабела в христианстве? Несмотря на то, что Розанов был скорее неоязычником, чем христианином, он искренне переживал, что христианская культура многое утратила, когда христианство не стало еврейской религией. Это переживание по-настоящему свидетельствует об оставшейся в Розанове христианской отзывчивости, и в таком случае нам есть о чем задуматься.
Очевидно, что Розанов выступает в качестве своего рода "наглядного пособия" по изучению угрозы христианского антисемитизма. «Либеральный» христианин мог бы "разобрать" Розанова, с целью показать, что «консервативным» христианам надлежит тщательно следить за тем, чтобы их вера не скатилась к неоязычеству или филетизму. Но Розанов намного более неоднозначен. Как мы видим, был «правый» Розанов и «левый» Розанов, и мне кажется, что «левый» Розанов также является уроком для либеральных христиан. Урок заключается в том, что необходимо остерегаться чрезмерного восхищения иудаизмом.
Розанов переживал периоды любви и ненависти к евреям и иудаизму, сменявшие друг друга периодами от нескольких дней до нескольких месяцев. Но через эту шизофреническую двойственность всегда проходила последовательная нить – глубокое убеждение Розанова в том, что Ветхий и Новый Заветы были в высшей степени самодостаточны и независимы. Иногда он был убежден, что Новый Завет стоит выше Ветхого, иногда Ветхий Завет был для него выше Нового. Но Розанов отрицал утверждение о том, что Новый Завет включает и продолжает Ветхий: или один, или другой. Другими словами, он отрицал богословие «замещения», но не так, как это делали его коллеги.
Я выдвину тезис, который может показаться читателям странным: есть определенное сходство между про-еврейскими настроениями Розанова и тенденциями в либеральной пост-холокостовской теологии. Я имею в виду, во-первых, мнение ряда христиан, что иудаизм является равнозначным с христианством путем к Богу, и во-вторых, открытие "еврейского Иисуса". Обе эти позиции находятся в опасной близости к критерию Розанова «или-или». Первое утверждение предполагает признание полной самодостаточности иудаизма. Второе, чрезмерно подчеркивая еврейскую составляющую человека-Иисуса, умаляет тот факт, что Иисус был Богом; он словно был только полуевреем. Таким образом, оба портрета Иисуса – и арийский, и еврейский – являются крайними.
Когда Розанов растворил свой дух среди евреев, он потерял свое христианское естество, и он это сознавал. Т.е. он осознавал нечто очень важное – что полная погруженность в иудаизм на самом деле не совместима с православным христианством. Православие может рассматривать иудаизм только в одном ключе: как религию, уступающую христианству. Конечно, способ, которым Розанов утверждал эту истину, а именно анти-еврейская полемика, не очень похвальный, но попытка понимать иудаизм как достойную, не нуждающуюся в дополнении религию, одновременно не теряя уважение к своей народной и религиозной традиции, не может быть снята со счетов.
Подводя итоги вышесказанному: при формировании отношения православных христиан к иудаизму, нужно «разрубить розанов узел»: т.е. сочетать любовь, уважение и восхищение по отношению к еврейству и иудаизму с твердым признанием веры в то, что христианство есть исполнение иудаизма.
Однако в настоящий момент для православных христиан сформировать подобное отношение к иудаизму чрезвычайно трудно – на этом пути многие потерпели неудачу.