Понятие "свободы" и его место в еврейской истории и еврейской религии
Шломо Пинес
В минувшем академическом году израильская научная общественность отмечала 80-летие выдающегося ученого, профессора Иерусалимского университета Шломо Пинеса. Весной этого года корреспондент газеты "Ха-арец" Ави Кацман беседовал с профессором Пинесом в преддверии еврейской Пасхи - праздника свободы.
Поколение Пинеса, эти ироничные люди "Ренессанса XX века", впитавшие, кажется, все богатство мировой культуры, постепенно сходят со сцены. Похоже, что конвейер, производивший на свет энциклопедистов, остановился как раз около 80 лет назад, На смену пришли профессионалы узкого профиля, знающие все об очень немногом.
Впрочем, слово "эрудиция" не производит на моего собеседника особого впечатления. Что ж, он может себе это позволить. "На сегодняшний день бессмысленно даже пытаться очертить границы научных интересов Моше Пинеса, - пишет д-р З. Харви в предисловии к сборнику, вышедшему к юбилею профессора. - Выдающийся знаток истории и философии... Труды в области еврейской религиозной мысли, исламской философии, христианской теологии, истории науки и литературы..." Не говоря уже, добавим мы, о его языковых познаниях: греческий, латынь, санскрит, фарси, арабский, турецкий, испанский, славянские языки. И, разумеется, английский, французский, немецкий...
- Видите ли, - замечает Пинес, - то, что вы с таким воодушевлением называете "ренессансностью", приобреталось под давлением тяжелых жизненных обстоятельств. Не исключено, что потерь тут было больше, чем приобретений. Во всяком случае, я далеко не уверен, что упомянутые вами "энциклопедисты" выбрали сей путь по доброй воле.
Жизненные обстоятельства, сформировавшие самого Пинеса, - это скитания и переезды из страны в страну. Родился он во Франции. Вырос в России. После революции вместе с семьей эмигрировал в Англию. Оттуда перебрался в Берлин, который сразу возненавидел. Учился в Гейдельбергском университете, потом в Женеве и опять-таки в Берлине. В 1940 году вместе с женой и сыном отплыл из Франции в Палестину последним пароходом, успевшим выйти из порта до немецкого вторжения.
Начиная с 1952 года (когда впервые после войны стали открываться новые вакансии) преподает в Еврейском университете. Завоевал мировую известность исследованиями в области философии и истории; опубликовал, в частности, ставший классическим перевод "Наставника колеблющихся" Маймонида на английский язык. В 1968 году был удостоен премии Израиля за выдающийся вклад в науку. Двенадцать лет назад вышел на пенсию, но научную и педагогическую деятельность продолжает и поныне.
...Фамилия "Пинес" - испанского происхождения. Во всяком случае, так утверждает семейное предание, за точность которого нельзя поручиться. Но если глубинные истоки находятся в Испании, то в более поздние времена семья осела в Восточной Европе. Отец Пинеса был специалистом по идишистской литературе, а заодно - одним из основателей партии сионистов-социалистов в России.
Мы возвращаемся к теме "эрудиции". Ученость, по мнению Пинеса - это не столько тяжелая (хотя и почетная) ноша, сколько путь и средство к обретению внутренней свободы. Пинес не отвергает общепринятые установки, но у него нет и особого трепета перед авторитетами. Познание его увлекает: древние тексты он читает с азартом футбольного болельщика. Когда-то он ходил на матчи, сейчас здоровье уже не то, приходится следить за игрой по телевизору. В последнее время он стал предпочитать баскетбол... .Возникает ощущение, что для него вся история человечества - тоже одна гигантская арена, арена борьбы идей. Только, в отличие от футбола или баскетбола, игра здесь идет по гораздо более жестким правилам. Сам Пинес, кстати, всегда болеет за проигрывающую команду. Сегодня такой командой для него являются евреи-христиане первых веков новой эры - вечно вынуждаемые играть на чужом поле, ненавидимые и евреями, и христианами из язычников, и римлянами, а в конечном счете - потерпевшие поражение и выбывшие из "турнира". Даже сейчас, в свои 80 лет, Пинес готов вылететь первым же самолетом в Париж, где обнаружена древняя рукопись, могущая пропить дополнительный свет на историю этих иудео-христиан.
- Диапазон ваших интеллектуальных интересов чрезвычайно широк. Есть ли в нем какое-то общее направление?
- Нет. Во всяким случае, я такого направления не вижу. То есть, конечно же, всякий раз имеется некоторая проблема, которая представляется мне значимой, занимает меня - и я пытаюсь ее решить. Но почему именно она встает передо мной в данный момент... В значительной степени это дело случая, если хотите - какого-то внешнего раздражителя. Но, разумеется, когда я уже занимаюсь определенной проблемой и ощущаю, что приближаюсь к решению, она, естественно, становится самой интересной и самой актуальной...
Трудно интервьюировать стоиков. Они не чувствуют нужды проповедовать, убеждать, не пытаются добиться признания. Они не обуреваемы праведным гневом. У них нет даже естественного желания потоптать оппонентов, что было бы лакомым куском для собеседника-журналиста. В результате получилось, что Пинес до сих пор ни разу не давал интервью для прессы (за исключением одного коротенького - по телефону - для "А-Цофе").
Он говорит медленно и очень тихо, почти шепотом. Задумывается, уточняет, по ходу дела оттачивая формулировки. Иногда поднимает голову, и тогда я вижу его смеющиеся глаза. Но обычно взгляд его сосредоточен на пальцах, лежащих на подлокотниках кресла. Красивых, аристократической формы, пальцах...
- Уже более 50 лет вы изучаете, что именно люди прошлого думали, говорили и писали о Боге. А сами вы - верите в него?
- Я отказываюсь отвечать на этот вопрос - он практически лишен смысла.
- Хорошо, сформулирую тогда иначе. Вы исследуете метаморфозы, которое претерпевало представление о Боге в различных культурах - еврейской, христианской, исламской, индийской и греческой. Удалось ли вам обнаружить такие представления, которые были бы близки вашему личному мироощущению?
- Видите ли, я не назвал бы себя атеистом, если под "атеизмом" понимать материализм, механистическую картину мира и т.п. Но говорить о Боге... Само по себе произнесение этого слова еще ничего не означает. Все дело в том, каким его себе представлять. На иврите Бог - Элохим, грамматическое множественное число. Для каждого человека Бог - это нечто иное. Эйнштейн, например, заявлял, что Бог "не играет в кости", а вот Гераклит в свое время утверждал в точности противоположное. Он-то, впрочем, слова "Бог" не употреблял, но имел в виду нечто близкое...
- Значительная часть ваших исследований посвящена всевозможным теориям бессмертия и переселения душ. Вы сами верите в это?
- Не могу сказать, чтобы у меня была тут крепкая вера...
- Но все-таки вы считаете, что в этом что-то есть?
- Не исключено.
Во всяком случае, замечает Пинес, идею эту невозможно опровергнуть. Он готов даже признать, что на каком-то этапе своей жизни - он тогда занимался индийскими религиозными текстами - был близок к вере в переселение душ. У него были и другие суеверия, о которых сейчас не стоит распространяться, - например, он до сих пор верит в телепатию. Зато психоанализ он никогда всерьез не воспринимал.
Вопросы веры я затрагиваю исключительно в качестве "журналистской провокации". Известно, что Пинес - в принципе человек неверующий, насколько вообще можно говорить о неверии как "принципе". Он считает, что призвание науки - разрушать устоявшиеся верования, общепринятые установки, почтенные теории. "В основе существования университетов, - сказал он однажды, - лежит вера в то, что знание предпочтительнее невежества. Конечно, и эту предпосылку можно поставить под сомнение, но, по крайней мере, университеты держатся на ней... Пока держатся. Знаете, ведь мнение, будто надо избавляться от предрассудков, - тоже своего рода предрассудок".
- Вы, значит, не просто скептик, но и скептик по отношению к своему собственному скептицизму?
- Скептицизм - это, конечно, довольно удобная позиция... Но все же есть вещи, в существовании которых сомневаться не приходится. Смерть, например.
- У вас у самого есть какие-либо предрассудки?
- У каждого человека есть свои затверженные способы поведения и мышления, о которых можно сказать, что они основаны на предрассудках. Но я готов - по крайней мере, в том, что касается привычек интеллектуального плана, - при необходимости этими "штампами" пожертвовать.
- Вы считаете, что рационалистический подход к действительности имеет преимущества перед иррациональным?
- Никоим образом. Более того - совершенно очевидно, что рационализм не согласуется с окружающей действительностью. Это, пожалуй, одно из тех, очень немногих утверждений, которые не вызывают сомнений. Даже процесс мышления - и тот не имеет полностью рационального характера. Содержательная мысль, как правило, не является результатом последовательного логического анализа. Вначале "возникает" идея, а уж потом я стараюсь либо доказать ее истинность, либо ее опровергнуть.
- Но ведь без рациональных методов никакое исследование вообще невозможно...
- Разумеется, научное исследование непременно включает определенные рациональные процедуры, так сказать - логическую рутину. Строя теорию, вы обязаны соблюдать правила, прибегать ко всем этим ходам... Но это уже на более позднем этапе, уже после той первоначальной интуиции...
Неверие у Пинеса не стало "верой наоборот". В нем нет священного неистовства "сокрушителя идолов", которое, по сути, не что иное, как то же исступление идолопоклонства в новом обличье. Пинес не делает из неверия кумира - для него оно остается, так сказать, замечанием на полях, пояснением в скобках, призванным напомнить, что речь идет всего лишь об "игре", этаком всемирном футболе идей. Игре, конечно, грандиозной, но все же не настолько, чтобы ради нее стоило убивать.
- В одной из ваших работ вы приводите определение свободы, данное Сартром. У него свобода - это антипод серьезности. Вы пишете, что "по Сартру, человек не может быть свободен, если он не относится к жизни как к игре, ибо для того, кто ощущает себя свободным, все, что бы он ни делал, есть игра". Вы согласны с Сартром?
- Это нельзя назвать исчерпывающим определением. Я не уверен, что дело всегда обстоит таким образом. Вполне могу себе представить серьезного человека, который высоко ценит свободу... Но какая-то доля истины здесь, безусловно, есть. Не следует только забывать о таящихся здесь опасностях - знаете, Нерон, поджегший Рим, он ведь тоже типичный "человек игры".
- У стоиков и эпикурейцев свобода является достоянием мудрецов, освободившихся от тирании страстей. Вы замечаете в этом известную аналогию с традиционным еврейским подходом, согласно которому "воистину свободен лишь тот, кто занимается изучением Торы". Получается, что лишь мыслитель, способный смотреть на происходящее вокруг отчужденно, со стороны, - он и есть подлинно свободный человек?
- Стоики и эпикурейцы действительно придерживались такого мнения. Не могу сказать, что я здесь с ними полностью солидарен. В том смысле, что такого рода свобода не кажется мне особенно соблазнительной... Они считали, что не следует давать волю сильным страстям. Дозволены лишь умеренные желания, которые наверняка не приведут к серьезным отклонениям от достигнутого человеком внутреннего равновесия.
- Ну, хорошо, а есть ли вообще у понятия "свобода" какой-то аспект, так сказать, практический, кроме внутренне-духовного? Можно ли, к примеру, говорить о нашем реальном мире как о мире свободном? Вы, помнится, предпочитали говорить о "так называемом свободном" западном мире...
- Что ж, мы действительно живем в свободном мире. Это означает, что люди, принадлежащие к самым широким слоям населения, практически могут поступать так, как они считают нужным. Сегодня это для них - наличная данность, и потому свобода потеряла в их глазах свое очарование. Она является теперь как бы изначальным условием существования, вроде воздуха, которым мы все дышим, не задумываясь. Поэтому смысл ее утерян...
- Вы согласны с Маркузе, утверждавшим, что расширение спектра "дозволенно-возможного" подавляет человека?
- Разумеется, это верно. Существенное расширение спектра "дозволенно-возможного" служит прекрасным средством порабощения человека, оно лишает человека переживания свободы - ведь свобода переживается лишь "на границе". Теперь же она воспринимается как нечто само собой разумеющееся, как часть повседневной рутины. С формальной точки зрения понятие "свободы" еще существует, поскольку мы продолжаем им пользоваться, но сама жизнь лишена переживаниясвободы. За исключением тех моментов, когда стране и обществу грозит опасность и люди готовы встать на их защиту. В остальном жизнь переживается как рутина - или как ощущение комфорта.
- Иными словами, вы утверждаете, что в западном обществе смысл свободы свелся к комфорту, к "мясным горшкам"?
- Да, комфорт... плюс та доля опасности, которую вы сами себе выбираете - идя, скажем, в альпинисты или еще что-нибудь в том же роде...
- Но возможно ведь и более глубокое переживание свободы?
- Да, это свобода, которая постоянно находится под угрозой. Свобода как борьба за достижение свободы, как стремление к ней. И это существует.
- Если вернуться к дефинициям - какое из различных толкований свободы ближе вам лично?
- У Спинозы мы обнаруживаем два различных подхода. Если воспринимать их серьёзно, то есть в качестве жизненного кредо, то тут налицо явное противоречие. С одной стороны, говорится о свободе как об осознанной необходимости, а с другой - свободным называется человек, мышление которого не есть мышление в категориях добра и зла.
- Вам ближе второй подход? Что-то вроде "сверхчеловека" Ницше?
- Да, когда Ницше наткнулся на эту мысль Спинозы, она произвела на него неизгладимое впечатление.
- Так что же, по-вашему, это и есть истинное определение свободы?
- Скажем так, мне это определение по душе.
- И это означает, что вы можете оставаться безразличным к происходящему вокруг?
- Безразличным - нет. Но, по крайней мере, не судить, не выступать в роли еще одной судебной инстанции...
Ироническая интонация, с которой он говорит о нескончаемой борьбе великих идей и концепций, адресована в равной мере и самому иудаизму. Еврейская религия внесла колоссальный вклад в духовную историю человечества - подарила ему идею Личного Бога. Что может с этим сравниться?
- Ничего, - соглашается Пинес. - Разве что - вклад великих отступников от этой идеи, будь то Спиноза или Эйнштейн. И даже (уж прямым или косвенным образом - это другое депо) Маркс и Фрейд.
Кстати, по мнению Пинеса, еврейским вкладом в историю человечества можно считать и современное понятие свободы. Только истоки его надо искать не в Танахе и не в "истеблишментском" иудаизме времен Второго Храма, а в идеологии еврейских "диссидентских сект" 1-го века новой эры. Пинес отмечает, что в Танахе слово "херут" ("свобода") вообще не встречается, а близкое по смыслу слово "хофеш" употребляется исключительно в узко юридическом смысле - речь идет о рабе, получающем "вольную".
Нет слова "свобода" и в написанной изначально на иврите Первой книге Маккавеев - во всяком случае, насколько можно судить по дошедшему до нас греческому переводу. И это при том, что она целиком посвящена борьбе народа против иноземного владычества.
- Так что, - говорит Пинес, - судя по всему, только зелоты-сикарии впервые ввели в употребление термин "херут", создаворигинальную идеологиюосвобождения, имевшую религиозно-политическую окраску и обосновывавшую необходимость восстания. Подобной идеологии, кстати, мы не встречаем у других покоренных народов той эпохи.
Конечно, - продолжает он, - идея эта не появилась на пустом месте. Она возникла в результате контактов с окружающим греко-римским миром, где существовало разработанное понятие свободы (свободы гражданина и свободы философа) и, более того, свобода гражданина была - в периоды демократии - наличным фактом. Ее тоже приходилось защищать с оружием в руках, но в принципе она рассматривалась как нечто изначально данное, как состояние, соответствующее самой природе греков.
У евреев же - за исключением эпохи Судей - свобода никогда не была "данностью" общественного устройства и не казалась чем-то само собой разумеющимся. Поэтому, будучи переведенным на иврит, греко-римский термин превратился в призыв ксвободе, приобрел пафос борьбы за освобождение.
Наряду со стремлением к независимости существовала и тяга к освобождению иного рода - то, что можно назвать тенденцией к интериоризации понятия свободы. Такая тенденция заметна в раннем христианстве - например, у апостола Павла, у которого она появляется на фоне неудачи восстания против Рима или, во всяком случае, на фоне ясного осознания неизбежности поражения. Здесь стремление к свободе обращено вовнутрь, то есть в данном случае - против заповедей и предписаний иудаизма. Такая свобода может с течением времени вылиться в свободу вообще от каких бы то ни было ограничений и обязательств, свободу от морали...
- Мы, давшие миру идею "освобождения порабощенных народов", сегодня не слишком отличаемся на поприще претворения этой идеи в жизнь...
- Мы дали миру... собственно, это зелоты-сикарии выступили здесь в качестве "авторов" /я, разумеется, не имею в виду современных "сикариков"/. Так вот, сначала тогдашние сикарии создали понятие "свободы как освобождения", потом первохристианская община /состоявшая из евреев/ внесла свой вклад в развитие другого, "внутреннего" аспекта этого понятия... Это позже христианство приобрело солидность и, хотя не без бунтов, но стало, в целом, еще одним религиозным "истеблишментом". Что же касается еврейских мудрецов времен Талмуда, то они как раз отвергали и идею национального освобождения, и уж тем более идею освобождения от "ига заповедей". Результатом и явилось то, что мы сейчас имеем в качестве иудаизма.
- Значит, не выказывая сейчас особого сочувствия, скажем, палестинцам в их стремлении к национальному освобождению, мы как бы верны нашему историческому наследию?..
- Ну, тут не надо преувеличивать. То, что сейчас происходит у нас. - это, в некотором смысле, вещи вполне естественные. Они происходят с любым народом, попавшим в определенную ситуацию. Это не что-то, характерное именно для иудаизма, для еврейства.
- Вы пишете, что израильская демократия "представляет собой исключительное явление в еврейской исторической традиции и в значительной степени есть результат борьбы против этой традиции. Борьбы иногда сознательной и открытой, иногда, может быть, несознательной, но - борьбы."
- Принято считать, что мы принадлежим к так называемому свободному миру /оправдано такое название или нет - это уже другое дело/. Один французский писатель заметил, что лицемерие является той данью, которую порок вынужден платить добродетели. Вот и у нас, как во всех приличных странах, говорят о правах человека. Говорят, как бы это помягче выразиться, с изрядной долей лицемерия. И все это прекрасно понимают. На самом же деле понятие "прав человека" вовсе не является частью традиционного еврейского наследия. И тот факт, что мы стараемся воспринять его как "свое", есть прямое следствие нашего стремления ощущать себя частью западного мира - мира, который называют "свободным".
- Так где же мы все-таки сейчас находимся? Как бы вы определили наше "местоположение" по отношению к свободе?
- По существу, мы здесь не слишком отличаемся от других западных стран. Ведь и у них понятие прав человека возникло не в столь уж давние времена. Просто оно там уже стало обязательным атрибутом политического словаря, по этому поводу считается неприличным не отметиться. У нас же... Если судить по публикациям в печати, мы иногда вдруг лихорадочно бросаемся отмечаться, а иногда как будто начисто забываем, что такая проблема вообще существует... И заметьте - лицемерию здесь принадлежит весьма важная роль, при чем вовсе не обязательно негативная: иногда тема "прав человека" и существует-то исключительно благодаря лицемерию, которое не позволяет предать его забвению. Иногда же лицемерие выступает в роли сдерживающего фактора, предотвращающего какие-то более серьезные нарушения прав человека...
Еврейскую Пасху традиционно считают праздником свободы. По этому поводу Пинес в одной из своих работ пишет следующее: "Похоже, что ни в Танахе, ни в других - неканонических - текстах, созданных до появления на свет первой версии пасхальной агады /а появилась она либо сразу вслед за разрушением Храма, либо - по другим оценкам - вскоре после поражения восстания Бар-Кохбы/, ни в одном из этих ранних источников не удается обнаружить высказывания, которые напрямую связывали бы понятие "свободы" с праздником Исхода".
По словам Пинеса, связь эта выявилась лишь гораздо позже, в начале новой эры, когда евреи переосмыслили греко-римское понятие свободы в применении к ситуации порабощенного народа. Пасхальная агада составляется как раз в тот недолгий период, когда стала популярной "идеология освобождения", и именно тогда эта идеология была задним числом спроецирована на Исход из Египта.
Парадоксально, но факт: именно благодаря эллинистически- ориентированным кругам еврейства, находившимся под влиянием идей, имевших хождение во "внешнем" мире, - именно благодаря им отсутствовавшая в древнем иудаизме концепция личной свободы приобрела такое значение при дальнейшем его развитии. Наша история вообще богата такого рода парадоксами, зачастую ускользающими от внимания наблюдателя. Пинес считает, что не кто иной, как мудрецы Талмуда, способствовали здесь утрате исторической памяти.
- Значительные эпизоды истории еврейского народа до сих пор практически не изучены. Вы видите причины в том, что источники в свое время были подвергнуты цензуре?
- С того времени, как в иудаизме безраздельно воцарилось течение, представленное мудрецами Талмуда, историография, как таковая, была уничтожена. Танах, заметьте, рассказывает нам, помимо всего прочего, и о древней истории народа - а вот о том, что происходило с евреями потом, мы уже почти ничего не знаем. За исключением тех сведений, которые нам сообщает Иосиф Флавий, каковой, как известно, "негодяй", "изменник" и все такое прочее.
- Что же, собственно, хотели утаить мудрецы Талмуда?
- Прежде всего - саму жизнь как она есть. Оставили только то, что имело отношение к Галахе, а историю - историю как резинкой стерли. Стерли, к примеру, практически все, что касается правления Хасмонеев - кроме нескольких считанных деталей. Ведь если оставить историю... История по сути своей есть нечто постоянно движущееся, меняющееся. А задача была - построить такую систему, которая не оставляла бы возможностей для "уклонов". Посему стремились исключить даже само упоминание о явлениях, в систему не вписывающихся. Чтобы, так сказать, избежать соблазна. Возьмем, к примеру, возникновение христианства. Событие - с каким бы знаком его не оценивать- грандиозное, а внаших источниках оно обойдено полным молчанием.
-Но что-то мы все-таки знаем об этом периоде?
- Что-то, разумеется, знаем. Знаем, что в то время в иудаизме были разные группировки, секты. Множество сект, одной из которых было христианство. Иудаизм был тогда плюралистичен. То есть секты, по-видимому, страдали от нетерпимости, но во всяком случае, все эти группы существовали...
- Эта нетерпимость... Можно ли назвать ее глубоко присущей еврейству чертой?
-В определенном смысле - да. Нетерпимость присутствует уже в Танахе. Но там одновременноналицо и другие тенденции.
- Возвращаясь к цензуре. Какие еще исторические периоды мудрецы Талмуда пытались замолчать, кроме эпохи Хасмонеев и возникновения христианства?
- Восстание против Рима и события вокруг разрушения Храма. Только то, что Иосиф Флавий описал, то и вошло в историю, а остального - как будто и не было. Да и потом... Правда, потом евреи уже жили в диаспоре, и не так уж много приходилось стирать, но все же что-то происходило. Происходило без того, чтобы быть зафиксированным в традиционных еврейских источниках. Скажем, если бы мудрецы Талмуда писали историю Х1Х-ХХ веков - о чем бы они писали? О литовских ешиботах? - Наверное. О хасидах и миснагедах? - Не исключено, что упомянули бы последних; в крайнем случае упомянули бы вскользь обоих - и только. А ведь то была эпоха, в которую - возможно, впервые с начала эры - евреи оказывали поистине формообразующее влияние на мировую культуру. Причем, на сей раз не только в области словесности. Евреи "пошли в науку", где добились выдающихся результатов. Когда-то Вольтер - повторяя обвинение антисемитов древности - утверждал, что евреи ничего не открыли. Начиная с XIX века, со второй его половины, такого уже никак не скажешь. И эта важнейшая составляющая еврейской истории была бы напрочь обойдена.
- Что же, они и сионистское движение не упомянули бы?
- Разумеется, и сионистское движение тоже. Представьте себе, что историю двух последних столетий пишет рав Шах.
- Получается, что в еврейской истории периода Мишны и Талмуда зияет огромная черная дыра, и о том, что реально происходило тогда в жизни народа, мы, по существу, ничего не знаем.
- Точнее говоря, знаем, но очень немного, и сведения наши, какправило, - из внешних нееврейских источников.
- Вы видите в этом смысле сходство между Талмудом и Большой Советской Энциклопедией?
- Советская Энциклопедия тоже постаралась зачеркнуть историю, но, скажем Троцкого, по крайней мере, упомянула. То есть, разумеется, написано, что он предатель и враг народа, но имя-то названо. Талмуд бы Троцкого и словом не помянул.
- И что, такое "уничтожение истории" может повториться?
- Я думаю, что может случиться, - если в еврействе возобладают фундаменталистские тенденции.
- Но почему для нас так уж важно знать историю? Неужели нельзя удовлетвориться актуальными газетными заголовками: сегодняшними, завтрашними - газеты ведь все читают? Что, собственно, мы потеряем, если не будем знать, кто такой был Троцкий?
- Возможно, что мы ничего и не потеряем, но с другой стороны, если мы не будем знать, кто такой был Троцкий, то у нас есть все шансы слишком хорошо - на собственной шкуре - узнать, кто такой был Сталин. Так что факты истории сохраняют определенную значимость и для будущего. Они, кстати, во многом определяют идеологию этого будущего. Если бы, скажем, "изменник" Иосиф Флавий не написал про Масаду, то никто про нее и знать бы не знал. И не было бы у нас государственного культа Масады...
Исследования в области истории еврейской мысли приводят Пинеса к выводу, что "еврейская мысль" как единое понятие - это не более чем фикция. На самом деле, речь идет о цепом ряде принципиально различных течений мысли. Действительно, в некотором смысле, все они питаются из общего источника, но при этом каждый выдающийся еврейский мыслитель испытывал на себе чрезвычайно сильное, можно сказать, решающее, влияние доминировавшей в его время культуры - будь то культура греческая, мусульманская или немецкая.
Существует ли в таком случае израильская культура как таковая? Пинес отвечает утвердительно. Можно ли ее как-то более или менее четко охарактеризовать - как, к примеру, мы характеризуем греческую или немецкую культуру?
- Я бы не взялся... Впрочем, это иллюзия думать, что греческую или немецкую культуру можно четко охарактеризовать. Культура ведь создается людьми, и потому здесь нет ничего устойчивого, все постоянно меняется... Вот, к примеру, была такая известная французская писательница мадам де Сталь. Одна из ее книг, "Книга о Германии", была целиком посвящена немецкой культуре. Заметьте, у мадам де Сталь в течение многих лет был немец-возлюбленный, так что она знала предмет, так сказать, изнутри. И что же пишет мадам де Сталь о немцах? Она пишет, что в этом народе соединились все добродетели, за исключением одной, которая у него, увы, безнадежно отсутствует, - воинственности...