В 2007 г. московское издательство «Кучково поле», специализирующееся на литературе национально-патриотического направления, выпустило книгу с несколько неожиданным названием «Записки генерала-еврея». В рекламном объявлении о ее авторе, Михаиле Владимировиче Грулеве (1857-1943), сообщалось, что «в царской армии, оказывается, был один такой... генерал-еврей на службе Отечеству». И хотя известно, что и один в поле воин, издатели-патриоты здесь несколько не точны: в Российской империи генерал из евреев – случай отнюдь не уникальный. Командующий Добровольческой армией А.И. Деникин в своей книге «Путь русского офицера» (Нью-Йорк, 1953) утверждал, что параллельно с ним «в Академии Генерального штаба учились семь офицеров еврейского происхождения, шесть из которых стали потом генералами».
Потомками этнических евреев – бывших кантонистов (а из них 33 642 человека приняли православие) были такие видные военачальники, как истый монархист и последний защитник престола Николая II генерал Н.И. Иванов, а также генералы В.Ф. Новицкий и А.П. Николаев. А говоря о временах более отдаленных, нельзя не помянуть генерал-аншефа А.М. Дивьера, служившего еще при Петре I, также генерал-полковника К.И. Арнольди, генерал-лейтенантов М.П. Позена и В.И. Геймана, генерал-майоров С.В. Цейля и А.П. Ханукова, генерал-адъютантов В.А. Вагнера и П.П. Гессе, контр-адмиралов Я.О. Кефали, А.Д. Сапсая и др. Разумеется, все названные лица приняли христианство[1], а большинство из них вовсе отмежевалось от своего народа, превратившись в иванов (точнее, в абрамов), не помнящих родства. Не то Михаил Грулев! В подготовленном им издании книги «Записки генерала-еврея» (Париж, 1930) он на отдельном листе посвящения во всеуслышание объявил то, что «патриоты» в 2007 г. со скрежетом зубовным воспроизвели лишь в предисловии: «Последние мои думы и слова посвящены памяти моих незабвенных родителей и многострадальному еврейскому народу». Этот генерал-лейтенант российского Генштаба, обладатель самых почетных наград и орденов, герой русско-японской войны, блистательный военный аналитик и историк, талантливый журналист и публицист никогда не забывал о своих национальных корнях.
Михаил родился в городке Режице Витебской губернии, находившемся в черте оседлости, в еврейской семье, бедной и многодетной, все помыслы которой были направлены на заботу о куске хлеба. Впоследствии он заметит: «Удивительно, как это все знают хорошо богатства Ротшильда или какого-нибудь Полякова, о которых говорят много, хотя их мало кто видел, но никто… знать не хочет повальной нищеты массового еврейского населения, которая у всех перед глазами». Михаил был младшим, а потому самым обласканным и балованным сыном у родителей – «музинником», как его называли. Подобно другим местечковым мальчуганам, он сызмальства был отдан в хедер, где ежедневно спозаранку и дотемна ученики штудировали древнееврейский язык, постигали Тору и премудрости Талмуда под водительством бдительного меламеда, громко и вразнобой повторяя пройденное. И, хотя такое шумное зазубривание, сопровождаемое щипками и подзатыльниками учителя, Грулев назовет потом «ушираздирающей какофонией», он овладел языком своих пращуров настолько, что сочинял на нем вполне складные вирши, а одно из его стихотворений опубликовала даже солидная еврейская газета «Ѓа-Цфира» в Вильно.
Надо сказать, что в 1860-1870 гг., под влиянием охвативших империю просветительских реформ, по всей территории черты оседлости открылись правительственные русские школы, посещение которых стало обязательным для еврейских детей[2]. И Михаил здесь не стал исключением, пройдя курс такой «казенной» школы в Режице. Щеголяя знанием русского языка, он вместе с другими школярами-евреями распевал «Птичку Божию» или вот такую, очень злободневную тогда, песенку:
«Нынче свет уж не таков:
Люди изменились,
Стало меньше дураков,
Люди просветились».
И в самом деле, правительство в те времена всеми силами стремилось приохотить евреев не только к начальному, но и к среднему и высшему образованию – только вот желающих находилось тогда не много. Это потом, при Александре III и Николае II возобладает прямо противоположная тенденция – пресловутая процентная норма приема сынов Израиля в гимназии и вузы. А в 1869 г. Михаила с распростертыми объятиями принимают в уездное реальное училище в городе Себеже, куда переезжают Грулевы. Даже по тем либеральным временам Александра II для Михаила это был неординарный и смелый шаг: он был единственным иудеем, обучавшимся в этом русском заведении, и ему, в отличие от учащихся-христиан, государство выплачивало еще и стипендию – 60 рублей в год! Сумма по тем временам немалая.
Овладев основами общего образования, Михаил становится запойным книгочеем и жадно впитывает в себя русскую культуру, которую, подобно другим своим ассимилированным соплеменникам, начинает считать своей. Особенно притягательной для него становится отечественная классическая литература, и он сам упражняется в словесном творчестве, оттачивая свой письменный русский язык, что впоследствии принесет ему славу публициста и безукоризненного стилиста. Однако иудеи-ортодоксы не могли не видеть таившуюся в русском просвещении опасность «воспитания гоев из еврейских детей». Обоснованы ли были эти опасения по отношению к Грулеву? Вот что говорит он сам: «Двадцать лет жизни в тесной еврейской среде были… достаточны для того, чтобы детская и юношеская восприимчивость впитала не только сокровенную любовь ко всему родному, но и немало еврейских суеверий и предрассудков… Но эти предрассудки рассеялись, как туман при ярком свете, оставив в тайниках сердца доподлинно лишь голос крови, – врожденную любовь и жалость к своему многострадальному народу».
Приходится признать, что под «рассеявшимися предрассудками» Михаил разумел завещанную ему праотцами иудейскую религиозную традицию, против которой он восстал уже в ранней юности. Все началось с одежды, которую он революционизировал самым решительным образом: вооружившись ножницами, он беспощадно обрезал фалды своего длинного сюртука, а стародавнюю шапку сменил на предерзкий щеголеватый котелок со шнуром для пенсне, вызывая ужас правоверных соплеменников. Дальше – больше! Он посмел даже покуситься на священный для раввинов Талмуд, который аттестовал не иначе как «мертвящую схоластику», «кудреватые толкования», «круглое невежество, граничащее с непостижимыми нелепостями с точки зрения современных понятий». Да и хасидизм, эта религия еврейской бедноты с ее декларацией чувственного приближения к Богу, вызывала у него самое скептическое отношение. Как-то, прознав, что в соседнем местечке остановился некий цадик (праведник), знаменитый своими чудесами и пророчествами, Грулев вознамерился «проверить его святость». Но встреча с ним не впечатлила Михаила: ничего сверхъестественного цадик собой не явил. По словам нашего героя, он просто был неплохим психологом, поскольку поднаторел в общении с простолюдинами, а потому зачастую и отвечал на вопросы впопад.
После окончания училища Грулеву пришлось призадуматься: «Что же оставалось предпринять мне, еврею, для которого в нашем городе закрыты были все пути, вне удушливого прозябания в еврейской среде?». Неожиданно он решает посвятить себя военному делу – занятию для иудея отнюдь не типичному. Свой выбор он пояснит так: «Едва ли какую-нибудь роль играли воинственные порывы или славянский патриотизм. Вернее всего – простое любопытство: просто хотелось посмотреть войну». Интересно, что сама фамилия «Грулев» тоже была связана с Марсовым ремеслом: ведь героем Севастопольской эпопеи был знаменитый генерал Степан Александрович Хрулев (1807-1870). Грулев-старший по роду своей деятельности общался с военными людьми и принял такую фамилию (при этом идишский фрикативный звук «ѓ» в русском написании был воспроизведен буквой «г»), словно отец знал о жизненном предначертании тогда еще не родившегося сына. Казалось бы, эта громкая раскатистая фамилия с самого начала обрекла Михаила на успех. Но вот незадача – он подает документы для поступления вольноопределяющимся в Царицынский полк, но получает от ворот поворот как лицо иудейского вероисповедания: ведь даже при Александре II Освободителе путь иудею в офицеры был заказан. И хотя в 1878 г. Михаила зачислили в Красноярский полк, где он проявляет такую смекалку и рвение, что скоро получает унтер-офицерский чин, все его попытки поступить на учебу неизменно терпят крах по той же самой причине. «Меня изгоняют за вероисповедание, – с горечью пишет он, – скорее за моих предков, за то, что я родился в еврействе, потому что с тех пор как я уехал из дома, я ни в чем не соприкасался с еврейским вероисповеданием – забыл про него. В каких-то бумажках что-то числится формально о вероисповедании».
Наконец, он держит экзамены в Варшавское юнкерское училище, и, наученный горьким опытом, пытается вероисповедание скрыть. Поначалу все было вроде бы гладко – перед вступительной комиссией предстал исполнительный, дисциплинированный унтер, к тому же прекрасно аттестованный ротным командиром. Экзамены он выдержал превосходно, но, когда пришла пора зачисления, тут-то «каинова печать» иудейства снова выплыла наружу. И Грулеву было предложено: или (в который уже раз!) забрать документы и идти восвояси, или креститься. После долгих раздумий и колебаний он склонился к последнему…
Михаил и не скрывал, что обратился к православию не в результате напряженных духовных исканий (как это довелось сделать Д. Хвольсону, С. Франку, И. Гессену и др.), а принял его из соображений чисто прагматических. Тем не менее он и спустя много лет полностью оправдывал свой поступок. «Я пытал мой разум, мою совесть, мое сердце, – писал он, – хорошо ли я поступил тогда, в мои юношеские годы, что перешагнул через этот Рубикон…; и – положительно не нахожу против себя никаких упреков, даже оставляя в стороне соображения материального характера. Ведь все-таки, и с материальной точки зрения, как-никак, а по ту сторону Рубикона я обрел – пусть не корону, пусть не "Париж, стоящий обедни", но и не какую-нибудь чечевичную похлебку по примеру Исава, а хорошую карьеру и совсем иное земное существование…». Крещение еврея он напрямую связывал с «положением гонимого, поставленного в невозможность сколько-нибудь человеческого существования и вынужденного совершить формальность для перемены религии, чтобы только получить возможность дышать воздухом, буквально: ведь это не везде позволительно было евреям!».
Однако Грулев не мог не знать, что, согласно иудаизму, подобная «формальность» есть отступничество. И воспринимается эта самая «формальность» как предательство своего народа, веры и собственной семьи. Того, кто самостоятельно принял крещение, называли «мешумад», т. е. «уничтоженный». От такого человека отрекались родные и считали его умершим; существовал даже специальный обряд (шива), когда ближайшие родственники справляли по нему траур.
Подобный еврей-отступник представлен в рассказе Шолом-Алейхема «Выигрышный билет» (1902). Речь идет здесь о Биньоминчике, сыне служки в синагоге, который уезжает в большой город учиться «на доктора» и присылает письмо, в коем сообщает о своем крещении. Но слова сего ренегата, сказанные в свое оправдание, кажутся односельчанам диковатыми, лишенными какой-либо логики. «Язык какой-то странный…– говорят о его письме жители местечка, – Хм… Хм… Язык какой-то нечеловеческий… Нация… Манципация… Пацимация… Черт его ведает, что это значит!». В этом контексте послание выкреста воспринимается как неприкрытая фальшь: «Иначе не могло быть, – писал он, – я очень мучился, так как знаю, какую боль я причиняю своим родителям. Но стремление к свету, к науке с самого детства было во мне так сильно, что оно победило». И, конечно, автор сочувствует еврейской родне: «Боль и позор были, видимо, так велики, что они не могли смотреть друг другу в глаза».
Тем не менее, распространение атеизма в иудейской среде приобрело тогда столь массовый характер, что известный ученый-юрист Г.Б. Слиозберг в начале XX века вынужден был признать: объединяющим фактором евреев России является не религия, а национальная этническая идентификация. Еще в 1870-е гг. народник А.И. Зунделевич подчеркивал: «Главный элемент, связующий евреев в одно целое – религия – признавался нами фактором безусловно-регрессивным». А если обратиться к 1920-1930 гг., то именно евреи-коммунисты – наследники воинствующего богоборца (и антисемита) Маркса стали одними из самых непримиримых врагов религии своих отцов. Это они уничтожали свою древнюю культуру, преследовали своих братьев, изучавших Тору и иврит, расправлялись с верующими евреями, посылали их в лагеря по обвинению в контрреволюции. И сегодня в современном Израиле, по некоторым данным, около 25 % населения не верит в Бога, а более половины считают себя сторонниками светской традиции. Примечательно, что известный своими антирелигиозными воззрениями академик РАН Виталий Гинзбург высказался за материальную поддержку синагог исключительно потому, что они являются «не только молельным домом, но и центром общины», и их посещают и евреи-атеисты.
Во второй половине XIX-начале XX вв. переход российских иудеев в православие был достаточно распространен и составил к 1917 году около 100 тыс. обращенных. Хотя в 1871-1880 гг. сию веру приняли всего 686 человек, современник говорит о «почти массовом ренегатстве» среди евреев, имевшем место в конце XIX в.: «Участились случаи принятия христианства с целью поступления в учебные заведения, особенно в высшие. Число таких новообращенных быстро увеличивалось».
Православная миссия среди иудеев насчитывает много веков и освящена именами Иосифа Тивериадского, Романа Сладкопевца, Нафанаила (Кузнецкого), Александра Алексеева и других этнических евреев, превратившихся в ревностных проповедников греческой веры. Хотя Церковь и поощряла обращение евреев, ко многим выкрестам часто относились с покровительственным пренебрежением (отсюда известная пословица: «жид крещеный, что вор прощеный»). А учитывая то, что православие было в России религией государственной, и принимая его, человек обретал права и привилегии, ранее ему не доступные, существовали подозрения в неискренности неофитов (тем более, что бывали случаи их последующего возвращения в иудаизм). Еще в Византии церковники стремились предотвратить такое «лицемерное» обращение в христианство: Седьмым Вселенским Собором (Никея, 787 год) было принято правило 8-е о том, что иудеев следует крестить только если обращение их будет от чистого сердца и засвидетельствовано «отречением от ложных учений и обрядов». Был даже установлен специальный «чин отречения от иудейских заблуждений» – испытание, которому должен был подвергнуться всякий желающий перейти из иудаизма в православие. И в Российской империи со стороны властей также предпринимались соответствующие меры. В некоторых губерниях к рассмотрению прошений евреев о крещении подключалось полицейское управление. Главным требованием здесь опять-таки была искренность перехода, а также знание основных догматов православной веры и молитв.
Наш герой-агностик придерживался на сей счет иного мнения и подходил к вопросу о религии с общественно-правовых и объективистских позиций. Своим оппонентам – и еврейским, и русским, – он адресовал исполненный горечи страстный монолог: «Отнимают у человека право на человеческое существование, подвергают нравственным пыткам и гонениям всякого рода, сами указывают выход, где легко и просто найти убежище; и, когда человек воспользуется этим выходом, упрекают его в отсутствии стойкости. Можно ли представить себе провокацию худшего сорта! Ведь по элементарному здравому смыслу ясно, что быть стоиком в этом случае значило бы преклоняться перед явными предрассудками, которые представляются мне глупыми, жестокими и несправедливыми».
Не знаем, как готовился Михаил Грулев к крещению, что чувствовал он в минуту, когда священник под звуки благостного церковного пения торжественно окроплял его чело святой водой. Может статься, ему слышался в сей миг и другой напев – древняя молитва Кол-Нидре в их городской синагоге в Йом-Кипур. То была мольба о прощении: «Мы во всех обетах раскаиваемся. Пусть они не будут связывать нас. Пусть обет не будет признан обетом, а обязательство обязательством». Так обращались когда-то к Богу вынужденные принять христианство испанские марраны: они каялись в этом и пели о своей приверженности религии Моисея. Но смысл слов ускользал от Михаила. В его сердце раздавалась только мелодия, возвышенная, величественная, причем церковный хор чудным образом слился с синагогальным пением, и звуки эти как будто срослись, в согласии зазвучали, соединившись в какой-то небесной гармонии. Осенив себя крестным знамением, он не каялся в этом, но и отщепенцем своего народа себя тоже не считал, тщась примирить непримиримое. В отличие от славянофилов (особенно И.С. Аксакова), объявивших религию иудеев «безусловно враждебной» христианской, Грулев ищет скрепы, наводит мосты между еврейством и православием, пытаясь избежать разлада в собственной душе. «Ни по букве, ни по духу христианского вероучения вообще, и православного, в частности, нет никакой вражды к еврейству; – говорит он себе, – напротив, – это ведь родственное вероучение, состоящее из Старого и Нового Завета, не имеющее ничего общего с гонением на евреев, народившимся лишь впоследствии, с течением веков, среди темных низин народных, при изуродованном понимании религиозных верований».
И логика жизни вела его от прагматизма и безбожия к вере, причем именно к вере православной. И дело, конечно, не в том, что он по роду своей деятельности стал посещать церковные службы. На войне, где смерть подстерегала на каждом шагу, Михаил пришел к твердому убеждению, что «в жизни человеческой виден какой-то перст Божий». А в его мемуарах и дневниковых записях проступает со всей очевидностью благоговение перед «великим Богом земли Русской». Бойцов вверенного ему полка, по его признанию, всегда настраивала и вдохновляла молитва. И Грулев в самых восторженных тонах рассказывает о том, как войска после напутственного молебна «оказались снабженными для похода целыми иконостасами: поднесены иконы и от городов, и от дворянства, и от купечества,…каждому нижнему чину выданы маленькие образки». И вот перед сражением он мысленно обращается с горячей молитвой к русскому Богу, прося его о помощи в предстоящем деле. И солдаты, его солдаты, «без напоминаний и команд…сами, по собственному побуждению, как один, сняли шапки, перекрестились, и… тронулись в первый поход – навстречу неведомым, но жгучим событиям». А над почившим юным солдатом-новобранцем Грулев в порыве отчаяния «нагнулся, поцеловал и перекрестил его, призвав мысленно поцелуй его матери». Он признает Божий суд, а не «близорукий суд человека» и преклоняется перед великими истинами, явленными миру и завещанными Спасителем. Он твердо знает, что есть в мире «христианская вера в Божью помощь поднявшимся в защиту правды и готовым положить жизнь свою за ближних». И эта вера, «в связи с прирожденными русскому народу мужеством и храбростью», всегда склонит успех на сторону Отечества.
Но обращение в православие, к коему он все более прилеплялся душой, нисколько не ослабило любовь Михаила к «избранному» народу, частью которого он всегда себя ощущал, – избранному, по его словам, «не для радостей жизни, всем доступных, а для неизбывных гонений и страданий, неведомых и непонятных никакому другому народу в мире». Более того, делая карьеру и обретая все большее влияние в обществе, он мог приносить теперь большую пользу своим соплеменникам. Существенно и то, что и родные не отреклись от него, и он неизменно поддерживал с ними самые добрые отношения.
Впоследствии, уже на закате дней, Грулев признается: «Самое важное, что старательно и неусыпно держал всегда под светом моей совести, – это было то, что по мере сил я боролся, пассивно или активно, против несправедливых обвинений и гонений на евреев. Следуя вот в этих случаях «голосу крови» и велениям сердца, я в то же время видел в такой борьбе сокровенное и разумное служение России, моей Родине, по долгу совести и принятой присяги». Как видно, наш герой всемерно пытался соединить в своей жизни то, что нынешним националистам-почвенникам кажется несоединимым: беззаветный российский патриотизм и заботу о судьбе евреев.
Юнкерское училище Михаил называл «колыбелью главной массы нашего офицерства» и учился в нем блистательно. Наряду с овладением специальными предметами и навыками боевой подготовки, он штудирует бездну военной и исторической литературы, не вылезая из училищной библиотеки. Не оставляет он и занятия литературой – перевел с немецкого пьесу Ф. Шиллера «Племянник – дядя» (переделку французской комедии Л-Б. Пикара), которая была поставлена в Офицерском собрании и имела успех. Тогда же проявились его аналитические способности и талант журналиста. Написанную им статью о походе в Индию напечатала в 1880 г. авторитетная либеральная газета «Голос», причем как передовую, что для начинающего военного историка и литератора было большой честью. Впоследствии он опубликует много статей в «Русском инвалиде», «Военном сборнике», «Историческом вестнике», «Русской старине» и т. д. Но нельзя не сказать и о том, что тогда же, будучи юнкером училища, Михаил стал невольным свидетелем еврейского погрома в Варшаве. Потрясенный увиденным, он в сердцах выхватил винтовку и бросился защищать евреев и призывать их к самообороне, не думая о последствиях.
В 1882 г. Грулев был выпущен из училища прапорщиком в Красноярский полк. Условия жизни в сырой казарме, напоминавшей склеп, отнюдь не вдохновляли, однако настроение нашего героя было радужным и приподнятым. «Что все эти невзгоды по сравнению с занявшейся зарей новой жизни, со всеми ее заманчивыми перспективами! – восклицал он. – Да есть ли предел фантастическим грезам, куда юного прапорщика уносит его душевное ликование в первые дни, когда он наденет офицерские эполеты? Что по сравнению с весенним трепетом души все эти преходящие неудобства житейские!». И прапорщик Грулев по собственному почину занимается обучением нижних чинов грамоте, но вскоре полковой командир сие нещадно пресекает. А все потому, что в годы наступившей тогда реакции на грамотность в войсках начальство смотрело чуть ли не как на родоначальницу вольнодумства. «Поощрялись только праздность, безделье, даже пьянство, – сетовал Михаил, – а всякая наклонность к серьезному отношению к жизни и службе в лучшем случае высмеивалась товарищами, а в худшем – привлекала подозрительность начальства». А сколько подтруниваний и зубоскальства пришлось вынести Грулеву, когда сослуживцы узнали, что он готовится к экзаменам в Академию Генерального штаба!
Через три года строевой службы он, по счастью, в Академию поступил и учился в ней весьма успешно. К чести Михаила, он, в отличие от других учащихся еврейского происхождения, никогда не скрывал свои национальные корни; напротив, – голос крови иногда одушевлял его действия, заглушая подчас голос разума. Такая неосторожность могла самым пагубным образом отразиться на его карьере. Так, он вступается за свою родственницу, студентку Петербургской консерватории, которую как еврейку грозятся выслать вон из столицы. И ведь не побоялся он пойти на прием к самому градоначальнику фон Валю, отъявленному юдофобу, которому так прямо и сказал, что ходатайствует о своей родственнице. Хорошо еще, что фон Валь, увидев перед собой бравого офицера, Грулеву не поверил, а игриво ему подмигнул: «Понимаем, с какой стороны "молодая жидовочка" приходится родственницей молодому офицеру. Что ж, пожалуй, так и быть, оставляю Вам Вашу "родственницу"».
А вот другой эпизод, который имел для Михаила не вполне приятные последствия. Случилось так, что на один музыкальный концерт в Павловске Грулев пригласил свою невестку, жену брата, и той почему-то пришло на ум говорить с ним на языке идиш. Их беседу услышал полковник Кублицкий, профессор Академии, и твердо вознамерился не давать ходу этому «шустрому еврейчику». И вот, когда пришла пора выпускных экзаменов, Кублицкий цинично придрался к Грулеву, стараясь всеми мерами преградить ему дорогу в Генеральный штаб. И, хотя другие профессора и преподаватели энергично защищали Михаила, из-за происков Кублицкого ему, выпускнику, не хватило все же двух сотых балла до первого разряда. Впрочем, ректор Академии дал Грулеву такую выдающуюся аттестацию, что тот был переведен в Генштаб даже раньше своих сверстников, получивших первый разряд.
После окончания Академии Грулев направляется штаб-офицером в Забайкалье. Здесь, помимо военных, он демонстрирует и свои научные способности – в 1892 г. выходят две его книги «Забайкалье. Сведения, касающиеся стран, сопредельных с Туркестанским военным округом» и «Аму-Дарья. Очерки Бухары и Туркмении», а в 1895 г. – «Описание реки Сунгури» и «Сунгарийская речная экспедиция 1895 года», не утратившие своей ценности и сегодня.
Путешествуя по городам и весям империи, вглядываясь в жизнь и быт населения, Михаил пытается постичь русский национальный характер и делает зоркие наблюдения над «особым своеобразным типом сибиряка». Его взвешенной оценке людей этой «не видевшей крепостного права, необъятной страны» чужды как славянофильские восторг и умиление, так и русофобские шельмования. В самобытном русском характере, по словам Грулева, «привольно размахнулись душевные качества по широкому масштабу: тут и чуткая отзывчивость к чужому горю, самоотверженная – просто ангельская иногда доброта, рядом с неудержимой удалью, железной волей и прямо нечеловеческой иногда жестокостью. Это кажущееся противоречие представляет собою не что иное, как живое воплощение все той же беспредельной шири сибирской: доброта – так доброта без удержу; даст ли сибиряк простора злой воле, то она может проявиться в [самых] чудовищных размерах».
Офицера Михаила Грулева заботило, чтобы Россия прирастала новыми землями и зонами влияния. Он руководит научной экспедицией в Манчжурию и указывает место для строительства города Харбина, ставшего впоследствии центром русской эмиграции. Его направляют в командировки в Индию, Китай, Японию, Аравию, почти во все страны Европы. Он исколесил и всю Сибирь, Забайкалье и Приамурье, шел с караваном верблюдов по туркменским пустыням и поднимался на вершины Памира; побывал в буддийских монастырях и у бухарского эмира; плыл на пароходе по Атлантике к Новому Свету и останавливался на побережье Тихого океана.
В поездках по странам и континентам нашего героя иногда сопровождала жена, Н. Грулева (известен лишь первый инициал ее имени), обладавшая, между прочим, незаурядными литературными способностями. В «Туркестанском литературном сборнике, в пользу прокаженных» (СПб., 1900), изданном на средства Российского Красного Креста, она опубликовала очерк «Ниагарский водопад», в коем ярко живописала это «ошеломляющее явление природы на нашей планете, превосходящее по своему величию почти все, что на земле доступно наблюдению». До нас дошло лишь одно ее сочинение, но и по нему можно судить об уме и тонком психологизме автора. Чего стоят, например, ее размышления о том, что мы сегодня называем «индустрией развлечений»: «Где силами природы или слабыми руками людей создано что-либо достойное внимания туриста, там непременно прилепились назойливые чичероне, способные отравить ваше существование. Вы стоите иногда пораженные чудным произведением человеческого творчества или дивным явлением природы, вам хочется забыть хоть на миг житейские невзгоды, стать ближе к великому художнику или Божественному Творцу, отдаться наплыву поэтического чувства, как вдруг, точно грозный memento mori – вам над самым ухом вкрадчивым голосом навязывает свои услуги неотвязчивый гид. Иной раз кажется, что он задался специальной целью изводить вас, не дать возвыситься над будничными чувствами. Отклоните вы его услугу, он все же будет преследовать вас, как тень; заплатите ему – он уже по обязанности неотступно сопровождает вас, как хозяин». Помимо безупречного стиля, глубоко оригинально художественное мышление очеркиста: «громадные изумрудные устои» и «неумолкаемый рокот» Ниагары вызывают у нее ассоциации с бессмертным державинским «Водопадом», где «подобно пучине вод, кипит стремление страстей». Хотя каких-либо биографических данных об Н. Грулевой не находится, ее очерк позволяет нам заключить, что Михаил Владимирович выбрал себе в спутницы умную, проницательную и талантливую подругу, к тому же свою единомышленницу.
В это же время со всей силой развернулся и его яркий дар историка, журналиста и редактора. Он пишет острозлободневные статьи о международных отношениях, жизни российской армии, печатается в «Русском инвалиде», «Историческом вестнике», «Военном сборнике», «Приамурских ведомостях», «Русской старине» и др. Грулев стяжал себе славу видного востоковеда. Он стал редактором «Известий Туркестанского отдела Императорского Российского Географического общества», а также основателем секретного журнала «Сведения, касающиеся стран, сопредельных с Туркестанским военным округом»; опубликовал также несколько статей и переводов в многотомном издании Военно-ученого комитета «Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии». Михаил Владимирович редактирует газету «Туркестанские Ведомости», причем за короткий срок превращает этот сухой официальный листок в боевой орган прогрессивной печати, издаваемый 5 раз в неделю. Его передовицы перепечатываются в Лондоне, Берлине и Париже.
Поставив перед газетой задачу «не кривя душой, стоять на страже правды и справедливости», Грулев, как редактор и честный человек, не мог не откликнуться на дело Дрейфуса. В своем правдоискательстве он никогда не боялся идти против общего течения. Характерный тому пример: в зале суда полковник казачьего полка Сташевский убил выстрелом из револьвера адвоката Сморгунера, отца многочисленного семейства. А все потому, что Сташевскому якобы послышалось, что адвокат в своей защитительной речи сказал что-то оскорбительное для чести казаков. Однако было ясно, да и следствием доказано, что Сташевскому это только показалось. Тем не менее, в местной военной среде это убийство вызвало даже одобрение: ведь с одной стороны, – какой-то там еврей, а с другой, – свой казачий командир, «защищающий честь полка». Столичная печать на сие никак не откликнулась, а вот «Туркестанские Ведомости» отреагировали молниеносно! И тут же к военному министру полетела жалоба: Грулев, дескать, принижает авторитет русского солдата и офицера.
Обвинение явно облыжное, ибо не кто иной, как Грулев не уставал говорить об «искони присущей русскому воину дисциплине, добродетели и самоотверженной скромности», о «непобедимой стойкости русского солдата». При этом он цитировал слова Фридриха Великого: «Недостаточно убить русского солдата, его надо еще потом повалить!». И такой солдат мог происходить только из народа с «великой нравственной упругостью, неистощимой живучестью моральной силы», каковым, по мнению Грулева, был великий русский народ. И разве не Грулев радел об уважительном отношении к русскому солдату не на словах, а на деле, говорил о недопустимости «тыканья», зуботычин и рукоприкладства в обращении с ним. Он негодовал на то, что «появление начальника в виде грозы и злого ненастья [подчас] отождествляется со служебным рвением», что «живуч и крепок еще у нас затхлый дух крепостничества, который поборники всякой косности готовы сделать каким-то привилегированным культом нашей армии». И уж совсем недопустимы случаи, когда защитника Отечества изгоняют из публичных мест и гуляний. Но, отдавая дань несокрушимому мужеству русского воина, Грулев не мог не видеть и того, чего тому недостает – «простых положительных знаний, сведений из обыденной солдатской науки, без которых все его чудные нравственные силы остаются втуне лежащими и не приносят никакой пользы». И он предлагает ряд неотложных мер по воспитанию солдата.
А сколько привелось ему писать о нравственном престиже военной службы, о том, сколь высока и ответственна эта государственная и общественная обязанность! Ведь требует она от человека сразу трех искупительных жертв – все его самолюбие, вкусы, призвание. Что же до малодушных, бегущих из армии, то эти, по его мнению, достойны лишь презрения, ибо «неразумно проявлять нескромность в светлые дни побед, но еще хуже, преступно падать духом под влиянием временных неудач!». Согласно Грулеву, основной атом военной службы – это солдат, и прежде чем стать офицером, надлежит побывать в солдатской шкуре, потянуть лямку в самых нижних чинах, как это сделал когда-то непобедимый Суворов. И Михаил Владимирович не боится затрагивать самые острые вопросы современности: то он критикует армию за ее оторванность от российского общества; то ополчается на воздыхателей «отеческой розги»; то бичует армейскую канцелярщину с ее хроническим «чернильным запоем»; то призывает офицеров к сокращению числа кутежных праздников и строгому, умеренному образу жизни; то требует от начальства иметь по одному только денщику (а не целой дворни, как это было на самом деле); то ратует за увеличение ассигнований на библиотеку Главного штаба – это «драгоценнейшее книгохранилище Всероссийской армии». Как отмечает современный военный историк А.И. Каменев, некоторые замечания Грулева не устарели и «близки по духу времени начала XXI века, то есть дню сегодняшнему».
Михаила Грулева с полным основанием можно назвать российским патриотом. Но он ратовал за «здоровый патриотизм», основанный на единственной и постоянной цели – безопасности государства. Его любовь к Отечеству не имела ничего общего с тем миражом внешнего и внутреннего благополучия, который окутал российское общество. Михаил всегда выступал против тупого шовинизма, преувеличения своих сил и умаления сил противника. Между прочим, именно мнение Грулева было принято Николаем II при определении позиции России в связи с англо-бурской войной (дело в том, что Германия в это время активно подталкивала Россию к военному вторжению в английские владения на Востоке – Афганистан и Индию). Грулев тогда детально проанализировал последствия этой операции для России и региона в целом и выступил со своими рекомендациями на заседании Генерального штаба. А его капитальный труд «Соперничество России и Англии в Средней Азии» (1909) получил международное признание и был переведен на английский и немецкий языки.
Еще в 1895 г., будучи российским военным агентом в Японии, он представил подробную записку о боевом духе и вооруженных силах этой страны, выводы коей носили откровенно предостерегающий характер. Начальство, однако, не придумало ничего лучшего, как обвинить его в непатриотичности и самооплевывании, а ангажированные Военным министерством лекторы гастролировали по Руси и с лягушачьим бахвальством грозились «взять этих макак-японцев со стола и поставить их под стол» (по этому поводу язвительный генерал М.И. Драгомиров сострил: «Они-то макаки, да мы-то кое-каки»). Время, между тем, показало, что эти «ретивые партизаны самосмакования», кичившиеся своим патриотизмом, нанесли державе неисчислимый вред, а подлинными радетелями России были именно такие, как Грулев, что они доказали и на поле брани.
Во время русско-японской войны полководческие таланты Михаила Владимировича раскрылись с наибольшей полнотой. Он командовал 11-м пехотным полком, затем целой дивизией и в конце войны был увенчан орденами Св. Владимира 2-й и 4-й степеней, получил наградное оружие «За храбрость» и чин генерал-майора. На этой войне он был тяжело контужен. Между прочим, благодаря донесению Грулева (ведь бывают герои и проигранных сражений!) произошло спасительное отступление русской армии под Ляояном, что позволило избежать огромных людских и материальных потерь. При этом сам генерал прикрыл у Янтая тыл нашей армии от удара войск японцев. Он бросался в самое пекло битвы. «Жестокий кровопролитный бой кипит кругом меня; – живописует Грулев в своих военных мемуарах, – это видно хотя бы потому, что смерть – лютая смерть – косит направо и налево. Меня самого смерть коснулась уже не раз в эти часы своим зловещим крылом, проносясь постоянно мимо меня, задев и седло, и лошадь; куда ни посмотришь около себя, видишь кругом кровь, страдания и смерть. А между тем – обозреваю глазом это поле смерти, и поражает эта пустынность, эта наружная, чисто могильная тишина, прорывающаяся минутами среди ружейной трескотни; даже обычный мирный колорит жизни, судя по отдаленному дымку, который вьется из трубы китайской фанзы – покрывает этот ужасающий разгул смерти…». А с какой любовью пишет он о стойкости и остроумии российских солдат: «Люди надрываются, но не теряют бодрости духа, пуская время от времени веселые прибаутки. Каждая пушка окрещена или "Марьей Ивановной" или "теткой Пелагеей"»:
– Ну, Марья Ивановна, повертывайся!
– Ну-ка, тетка, упрись задом!”
При этом он еще успевал освещать события этой войны в своих живых, чрезвычайно острых корреспонденциях, которые публиковались в «Русских ведомостях» и в журнале «Разведчик».
Но сражаясь на передовой за великую Россию вместе с другими своими соплеменниками, генерал остро переживал, что там, в тылу, прокатилась волна кровавых еврейских погромов. «На меня напало смертельное уныние, длившееся несколько недель, – признавался он, – одолела апатия, от которой я не мог освободиться. В душе произошел какой-то разлад с самим собою и со всем окружающим. Я стал искать выход из душевного маразма, примирения с совестью». Грулев никак не мог взять в толк, почему в общественном сознании слово «патриот» никак не сопрягается со словом «еврей». Вот здесь, в этой самой Манчжурии, погибли 20 тысяч еврейских солдат. Но патриотами им быть отказано: ведь если они проливали кровь, то… не ту кровь; а, если они погибали, то… как-то не взаправду, а с кукишем в кармане, – умирали вроде бы, сражаясь за Отечество, но думали-то при этом о тайном заговоре и закабалении России! А «окончивший службу еврейский солдат, случайно оставшийся в живых, не имел даже права жительства. Его сейчас же выселяли. С точки зрения правительства, только труп его мог там остаться. А сколько терпения и покорности злой судьбе нужно было еврейскому солдату, чтобы не только не бежать поголовно из армии, но еще проявлять…достаточную долю рвения!».
Более того, некоторые из евреев показали себя на войне подлинными героями, и среди них – знаменитый Иосиф Трумпельдор, ставший полным Георгиевским кавалером. Но вот что чудовищно – нередко самые смелые, самоотверженные поступки евреев истолковывались до того превратно, что служили мишенью для их обвинений и шельмования. Так, во время Тюреченского боя (15-18 апреля 1904 г.) был ранен священник о. Щербаков. Обессиленного иерея под сильным огнем неприятеля увели с поля брани двое евреев, которые этим и спасли ему жизнь. Оба были представлены к награде, и даже появилась литография, запечатлевшая трогательный момент единения всех сынов Отечества. Но не тут-то было: правая пресса тут же представила сей эпизод как образчик трусости иудеев, которые будто бы бежали в самый разгар битвы, прикрываясь ризой священнослужителя…
После заключения мира с Японией увенчанный наградами Грулев получает лестное предложение занять место первого заместителя начальника Генерального штаба, но отказывается. «После всего пережитого в…войне, – пояснил он, – после всего, что творилось в России после войны, у меня раскрылись глаза… От предложенной мне высокой должности я отказался под предлогом служить в строю».
Между тем, он увлеченно работает над историей этой войны и в Военно-исторической комиссии Генштаба. Он также переводит с немецкого труд барона Эберхарда фон Теттау (1857-1922), прусского майора и германского военного атташе при Российской армии, «Восемнадцать месяцев в Маньджурии с русскими войсками» (1907-1908) (кстати, перевод докладов Э. фон Теттау, читанных им в Военном обществе в Берлине, Грулев публиковал и в журнале «Разведчик» в 1904-1905 гг.). Можно засвидетельствовать полное совпадение взглядов автора и переводчика на эту бесславную для России войну. Э. фон Теттау говорит, к примеру: «Никто не сочувствовал этой войне, даже в высшем обществе относились к ней равнодушно. Солдаты… едва ли знали, за что они сражаются. В каждом письме с родины их спрашивали, когда они вернутся домой, чего они ищут там в Маньчжурии». В этом же духе и оперируя теми же фактами, высказывается о войне и Грулев.
Важным итогом осмысления уроков Цусимы и Порт-Артура явился двухтомник Грулева «В штабах и на полях Дальнего Востока: Воспоминания офицера Генерального Штаба и командира полка о Русско-японской войне» (1908). Цель этой книги Михаил Владимирович видел в том, чтобы «все пережитое в этой войне запечатлеть по свежей памяти на страницах истории. И, может быть, – надеялся он, – из общего запутанного клубка только что пережитых событий, фактов и впечатлений, пытливому историку удастся извлечь руководящую нить для грядущей жизни». Убийственен и вывод генерала: «Отсутствие инициативы и самодеятельности, пассивная роль нашего командного состава, полагавшего возможным руководить войсками в бою только на основании нехитрого кодекса "слушаю" и "как прикажете", – кто не сознавал у нас этого недуга задолго еще до начала злосчастной войны».
Расширилась и журналистская деятельность Грулева. Он активно сотрудничает с русской либеральной периодикой Петербурга, Москвы, Одессы, и выступает в газете «Русские ведомости» с целой серией острополемических статей под названием «Вопросы национальные и вероисповедальные». При этом признавался: «Я усиленно боролся в печати против преследования всяких инородцев, так как, по моему убеждению, это губило Россию больше, чем какое бы то ни было другое зло».
Почти все сочинения и переводы Михаила Владимировича напечатаны видным русским издателем и книготорговцем Владимиром Антоновичем Березовским (1852-1917), с которым Грулева связывала давняя дружба. Достаточно сказать, что редактируемый Грулевым популярный иллюстрированный военный журнал «Разведчик» был основан и печатался на средства Березовского. Создатель первого в России специализированного военного издательства, в прошлом сам кадровый офицер, тот выпустил около 4 тыс. книг, и среди них такие, как «Энциклопедия военных и морских наук» в восьми томах (1883-1897), издания серии «Солдатская библиотека», «Атлас сражений XIX века» (1894); печатал он труды выдающихся военных теоретиков М.И. Драгомирова, А.К. Пузыревского, П.Л. Лобко и др. Березовский был и комиссионером военно-учебных заведений России. И он сразу же поверил в Михаила Грулева, в коммерческий успех его книг, не говоря уже об их общественном и воспитательном значении. И не ошибся.
Даже оппоненты генерала из консервативного лагеря вынуждены были признать «огромную долю гражданского мужества со стороны автора». Грулев не побоялся выступить и против проекта военного министра В.А. Сухомлинова, возжелавшего упразднить крепости на западной границе России. При этом генерал повел такое наступление в печати на проект Сухомлинова, что склонил на свою сторону и премьера П.А. Столыпина, и самого царя. А взбешенный военный министр, словно в издевку, назначил Михаила Владимировича комендантом самой отдаленной крепости на западном рубеже империи – Брест-Литовской, бросив напоследок едкую фразу: «Вот Вы все совали мне палки в колеса по крепостному вопросу: поезжайте теперь туда, чтобы поближе изучить это на практике!».
Прибыв на место назначения, генерал обнаружил множество вопиющих пробелов: не было гаубичной артиллерии, минимального комплекта боевых припасов; многие форты требовали постоянного ремонта; даже гарнизон крепости не был полностью сформирован. «Но о таких пустяках мало думали придворные подхалимы в Петербурге, занятые лишь мыслью угождать высшим сферам; – с горечью писал Грулев, – там заняты были главным образом секретными циркулярами, чтобы оградить Россию от какого-нибудь латыша или еврея-механика».
В Брест-Литовске ему, как начальнику штаба крепости, в местной типографии И. Кобринца удается издать книгу, которая в другом месте империи едва бы прошла вездесущую цензуру: «Злобы дня в жизни армии» (1911).
Он без обиняков заявляет здесь, что попытка начальства через улучшение материального довольствия оградить войска от революционных настроений закончилась полным провалом. Вновь говорит об унизительном отношении к нижним чинам, о малограмотности рядового состава, о плохом санитарном обслуживании. Затрагивает самый широкий круг вопросов: и военного планирования, и законодательства, и реформ в армии, и агентурной работы, критикует российскую систему управления окраинами и т. д. Причину поражения в войне с Японией Грулев видит и в том, что правительство пренебрегло военным воспитанием молодежи, а это был именно тот вопрос, на коем следовало бы «сосредоточить на себе внимание всех ведомств еще в большей степени, чем создание флотов воздушных или подводных». «Во всех без исключения государствах, – пишет он, – где серьезно озабочены вопросами государственной обороны, принялись теперь энергично за военное воспитание юношества. Это вызывается не только развитием идеи превращения армии в вооруженный народ, но также и крайним сокращением срока службы под знаменами. Без лишних слов ясно, что в течение двухлетней действительной службы нет возможности надлежащим образом образовать и воспитать солдата. Приходится волей-неволей обратиться к учащейся молодежи, т. е. подготовке сырого материала, поступающего в кадры для обработки».
Выразительная, яркая и вместе с тем предельно доходчивая речь генерала обретает глубину и афористичность: «Солдату нашему нужна не муштра и палка, а школа… Существует общее правило – когда человеку дается больше прав, от него требуется и больше обязанностей. У нас же все права переданы в законное владение начальству, все обязанности предоставлены в удел подчиненным… На практике переданная с рук на руки работа оседает, наконец, на спине того, кто не может уже свалить ее на шею другому».
Михаил Владимирович продолжает отстаивать свои взгляды в печати, и некоторые его статьи буквально вызывают бурю в Военном министерстве. В июне 1911 г. министр строго предупредил генерала-вольнодумца: если направление Ваших статей не изменится, последует увольнение в отставку в дисциплинарном порядке. Не дожидаясь сего, он сам подает прошение об отставке «по болезни» (хотя все знали, какого свойства была эта «болезнь»). Но изгнать из армии заслуженного, уважаемого всеми военачальника было, по-видимому, как-то не с руки. Все же в 1912 г. начальство приняло, наконец, соломоново решение: Грулев получает высокое звание генерал-лейтенанта и одновременно – отставку. Полководец без армии, наш герой покидает Россию и выезжает на постоянное жительство в Ниццу.
Израильский исследователь А.Я. Черняк задался вопросом: каковы были финансовые возможности эмигранта Грулева? Сославшись на сведения историка П.А. Зайончковского, он указал, что в 1898 г. пенсия генерал-лейтенанта Российской армии составляла 2 858 рублей в год, а это, учитывая высокую покупательскую способность тогдашнего рубля, было довольно солидной суммой. Однако именно с 1912 г. произошло увеличение размера пенсий, исчисление коих стало производиться не только из окладов жалования, но и от столовых и добавочных денег (а одни только столовые деньги начислялись в то время: начальнику дивизии в размере 6 тыс. рублей, а бригадному командиру – 4 тыс. рублей в год). При определении пенсий учитывались участие в военных действиях, боевые ранения, ордена и награды, срок службы (военные, прослужившие более 25 лет, получали пенсию в размере своего полного оклада). По особым правилам назначалась пенсия увольняемым в отставку по болезни (так что прошение об отставке по болезни Грулева было неслучайным). Не упустил сей исследователь и такой источник дохода Михаила Владимировича, как литературные гонорары, в том числе за переводы его сочинений на иностранные языки. И хотя мы не располагаем даже приблизительными данными о размерах оплаты всех его трудов, есть основания думать, что отставной генерал обеспечил своей семье за границей вполне безбедное существование. В этом отношении интересна семейная фотография Грулевых с Лазурного берега. Наш герой запечатлен здесь вместе с престарелой матерью, женой и дочерью на пороге внушительного дома с инкрустированной дверью. Он одет с иголочки в респектабельную пиджачную тройку с крахмальной рубашкой и галстуком, с золотыми часами на цепочке. Держится вальяжно, запустив руку в карман, а другой опирается на клетку с экзотическим попугаем, – чем не символ достатка и преуспевания?
Ницца – это вечный праздник и примета благосостояния. Русский националист Михаил Меншиков назвал сей город «негласной еврейской столицей». Однако, хотя иудеи поселились там c незапамятных времен, по данным на 1904 г. их насчитывалось лишь 500 чел. при общем населении 93 тыс. чел., то есть менее 1 %! Зато русские обживали Лазурный берег весьма настойчиво. Здесь жили и творили Н.В. Гоголь, Ф.И. Тютчев, А.П. Чехов, М.З. Шагал, И.А. Бунин. Массовая эмиграция в эти места начнется сюда уже после Октябрьского переворота, а в конце XIX–начале XX в. в этом средиземноморском городе нашли приют оппозиционеры самого разного толка. В Ницце покоятся останки Александра Герцена; здесь доживали последние дни опальный «диктатор сердца» Михаил Лорис-Меликов и отставленный уже Николаем II экс-министр иностранных дел России Сергей Сазонов. К моменту приезда сюда генерала русская колония составляла в городе 3 300 чел.
О жизни Грулева на чужбине известно немного. Видно, что нити, связующие его с Россией, не прерываются – он переводит труд своего старого товарища по оружию, майора Эберхарда фон Теттау «Куропаткин и его помощники: Поучения и выводы из Русско-Японской войны» и его продолжение: «От Мукдена до Портсмута: Поучения и выводы из Русско-Японской войны», которые издает в 1913-1914 гг. все тот же В.А. Березовский. Помимо бескомпромиссности оценок самого автора, подвергшего беспощадной критике действия российского генералитета, и сам переводчик в своих выводах не церемонится. «Я утверждаю, – заявляет Грулев в предисловии, – что при всех таких качествах А.Н. Куропаткина и его помощников исход войны не мог быть иным даже в том случае, если бы в отношении тактической подготовки воюющие армии поменялись местами, т. е. если бы русскому командному составу…дали лучшую армию в мире, она даже при сравнительном превосходстве сил все же была разбита, потому что у начальников не хватало ни решимости, ни твердой воли, ни понимания важнейших факторов ведения войны».
Неудивительно, что позиция фон Теттау и Грулева сразу же вызвала резко полемический выпад справа. Генерал-майор Николай Ухач-Огорович в опубликованном им сочинении «Куропаткин и его помощники: Ответ барону фон-Теттау» (1914) назвал их книги «пасквилем, оскорбительным для нашей армии». Восхваляя «боевой инстинкт русского народа» и подчеркивая, что «Куропаткин и большая часть его помощников – всей душой люди русские», Н. Ухач-Огорович склонен оправдывать и их, ибо, как он утверждает, «нельзя оценивать деятельность русских людей иноземным аршином»! Подтекст ясен: немец фон Теттау и еврей Грулев, проявляя «близорукость и мелочность», чернят то, что для русского патриота светло и свято. И не Куропаткин с сотоварищами повинен в проигранной войне, а как раз такие «политические смутьяны», как автор и переводчик. В заключение генерал проводит весьма сомнительную параллель бесславной Русско-японской войны со спасительным поражением и отступлением армии в 1812 г. О русской армии Ухач-Огорович говорит самым приподнятым тоном.
Между тем, трезвая оценка военного начальства могла бы сыграть отрезвляющую роль в преддверии новой большой войны – Первой мировой. Накануне ее военный министр В.А. Сухомлинов опубликовал в «Биржевых ведомостях» статью с вызывающим названием – «Мы готовы!», и это в то самое время, когда, по его же признанию, Россия была не только не готова к войне, но элементарные реформы, необходимые армии, могли быть закончены только к 1916 г.
С самого начала баталий Михаил Владимирович выступает в качестве военного репортера газеты Конституционно-демократической партии России «Речь», издаваемой под руководством П.Н. Милюкова и И.В. Гессена. Сотрудничество Грулева с идеологами русского либерализма позволяет судить о его политических взглядах. Очевидно, что с кадетами его сближали такие пункты их программы, как равенство всех российских граждан без различия пола, религии и национальности, всеобщее избирательное право, культурное самоопределение всех наций и народностей.
Из Франции отставной генерал внимательно следит за событиями на полях сражений, подвергая действия противоборствующих сторон детальному аналитическому разбору. Результатом этой его работы как военного эксперта стали выпуски серии «Великая борьба народов» (1914–1918), явившие собой впечатляющие очерки боевых действий на европейских фронтах. Это роскошно иллюстрированное издание с картами, фотографиями баталий, портретами военачальников. Однако имя автора здесь не указано: по-видимому, генерал-эмигрант продолжал быть в опале у российских властей предержащих.
При характеристике военно-политической обстановки Грулев всегда привлекает исторический материал, изучает национальные традиции и обычаи народа воюющей державы. Его гражданская и человеческая позиция наиболее полно выражена в статье «Война России с Германией» (Выпуск 4, 1915), носящей концептуальный характер. «Если припомнить легенду о борьбе гигантов, имевшую место в доисторический период, – пишет он, – и если принять ее аллегорический характер, относящийся до всех времен вообще, то настоящая европейская война вполне отвечает древним символам. А Россия с Германией являются главными борющимися колоссами!» «Мир с удивлением узрел русскую сплоченность, готовую дать могучий отпор войскам, считавшимся до сего времени лучшими по своей организации и обучению, – заявляет Грулев и говорит о несомненном духовном превосходстве русских над немцами. – Отныне оно [это превосходство – Л.Б.] будет служить основой нашей национальной гордости и поведет Россию по пути очищения от развившейся на ее могучем теле немецкой проказы. Сознание значения такого преимущества позволит нам возродиться и показать миру продукты нашего великорусского гения. Наша культура, доселе находившаяся в презрении у Запада, получила уже и теперь…название «культура ума, основанная на чистоте сердца». В будущем она завоюет себе еще большее поклонение. Это духовная чистота, выказавшая себя так рельефно в рыцарском образе действий наших войск, делает каждого русского рядового героем и, являясь антитезой немецких зверств, заставляет наших друзей и недругов признать великую и благоприятную для нас разницу между русской и немецкой национальностями. Теперь настало время повторять, не сомневаясь, как то иногда было раньше, в своих способностях к работе, фразу "будем сами собою"». Значение сего труда для изучения истории Первой войны мировой трудно переоценить. В этой связи представляется странным, что в авторитетном издании «Военная мысль в изгнании. Творчество военной эмиграции» (М., 1999), имя Грулева хотя и упомянуто, но сочинения его никак не освещены и не прокомментированы.
В эмиграции он сближается с видным деятелем освободительного движения, разоблачителем провокатора Е.Ф. Азефа, непримиримым борцом с монархизмом, большевизмом и нацизмом Владимиром Львовичем Бурцевым (1862-1942) и печатается в издаваемой им в Париже крупнейшей русской эмигрантской газете «Общее дело» (1918-1922), где публиковались такие признанные корифеи, как Л.Н. Андреев, И.А. Бунин, А.Н. Толстой и др. Генерал воспринимал это сотрудничество как продолжение своего служения свободному русскому слову и находил здесь преемственность со своей первой значимой публикацией – в либеральной газете А.А. Краевского «Голос», закрытой в 1883 г. цензорами-гасильниками Александра III.
«Борьба с антисемитами – наше общее дело!» – не уставал повторять Бурцев. Особенно важной была эта борьба после Октябрьского переворота, когда многие противники коммунистического режима, отмечая активное участие в революции евреев-большевиков, возлагали их вину на весь народ Израиля. Вспышка неистового антисемитизма привела Россию в период Гражданской войны к кровавым еврейским погромам. И Бурцев в конце 1919-1920 гг. едет в Крым и на Кавказ, добивается аудиенции у генералов А.И. Деникина и П.Н. Врангеля и просит, убеждает, настаивает, чтобы те приняли неотложные меры против сего варварства.
Линию беспощадной и бескомпромиссной борьбы с погромщиками он неуклонно проводит и в газете «Общее дело», и в этом отношении статья Грулева «Нельзя молчать» (1919, № 63, 25 декабря) весьма симптоматична. Название текста, страстный обличительный тон автора близки к известному публицистическому произведению Льва Толстого «Не могу молчать» (1908), в коей тот вступил в открытый конфликт с российским самодержавием. Но Грулев апеллирует к авторитету великого русского писателя еще и потому, что «Лев Толстой осуждал антисемитов». Генерал с горечью и негодованием констатирует: «Крайне печальные известия приходят из России о массовой резне евреев, сопровождающейся грабежами, повальными изнасилованиями женщин всех возрастов, не исключая 60-летних старух и 10-летних детей, которых после издевательств и убийства бросают в отхожие места». Он отдает должное адмиралу Колчаку и генералу Деникину, которые «делают все, что могут, чтобы предотвратить этот кровавый разгул». В то же время автор восстает против самого отождествления еврейства и ненавистного всем большевизма. «В рядах большевиков мы отмечаем только евреев, – полемизирует он, – а там, где они выступают против большевиков, как это было в покушении на Ленина, убийстве Урицкого…, там этого не замечают вовсе». Кажется, девяносто лет назад писано, а как современно звучат слова генерала – ведь и сегодня российские «патриоты», обвиняя еврейский народ в Октябрьской катастрофе, почему-то не желают замечать таких его «представителей», как Фаина Каплан и Леонид Канегисер, положившие свои жизни за иные, демократические идеалы. Отметим, что в этом же ключе высказывался и Бурцев, который писал, что коммунистические вожди «были отщепенцами еврейской нации» и что «на самом деле они не были связаны ни с еврейской историей, ни с еврейской религией, ни с еврейской массой, а были исключительно интернационалистами, исповедовавшими те идеи, какие разделяли социалисты других национальностей, и сами они были ярыми врагами национального еврейства вообще».
Грулев сформулировал здесь еще одно принципиально важное положение: «Еврейские погромы всегда предвещают реакцию. Реакционеры пробуют здесь свои силы. Они бьют евреев, но метят в демократию». Показательно, что нетерпимость к антисемитизму проявляли русские эмигранты-демократы – представители самых разных партий и политических течений (В.А. Маклаков, П.Б. Струве, П.Н. Милюков, В.Д. Набоков, А.Ф. Керенский и др.), в этом они противостояли нацистам и деятелям крайне правого толка.
В этой связи не вполне понятно, чем было вызвано согласие Грулева стать одним из редакторов газеты «Вестник Ривьеры» (Ницца), начавшей выходить с весны 1930 г. На деле сия газета издавалась книготорговцем И.Г. Вилькомирским (+1933) по инициативе Иосифа Иосифовича Колышко (1861-1938), личности в русской эмиграции весьма одиозной. Очевидно, что Колышко воспользовался именем Грулева в чисто рекламных целях, как «свадебного генерала» при своем издании. Ведь взгляды Колышко достаточно ясно выражены в его письме от 5 апреля 1930 г. редактору белградской русской газеты фашистского толка «Новое время» М.А. Суворину (сыну известного А.А. Суворина, издателя одноименной известнейшей правой газеты), где он, в частности, пишет: «…Смею Вас уверить, Ваш и наш орган будут вполне созвучны… А, может быть, кто из Ваших сотрудников почтит нас своей статьей…В надежде, что найду в Вас отклик, прошу верить в искренность чувств уважения и преданности». Характерно, что когда в 1934 г. в Берлине начнет выходить субсидируемая Геббельсом русская нацистская газета «Новое слово», Колышко станет одним из ее ведущих авторов и публицистов. Острые идейные разногласия между ним и Грулевым были неизбежны. И видно, что вовсе не Грулев, с его резким неприятием племенной вражды, определял редакционную политику «Вестника Ривьеры» (неслучайно его называли лишь «титульным» редактором). Как свидетельствует писатель Владимир Крымов, Колышко сам «писал все номера» и газету вел так, что «восстановил против себя буквально всех эмигрантов, сколько их было на Ривьере, и не было человека, который бы говорил о [нем] иначе, как с озлоблением». В результате, «Вестник Ривьеры» выходил крайне нерегулярно и через два года закрылся, поскольку издатели, как говорит современник, «сводить концы с концами не могли».
«Записки генерала-еврея» были завершены Грулевым в 1929 г., а напечатаны в парижской типографии Паскаля в 1930 г. Эта крупная типография, издававшая книги на французском, немецком, иврите, армянском языках, выпускала и русские книги. Наряду с произведениями словесности (М.А. Алданова, О.А. Волжанина, А.М. Силетренникова, А.Б. Петрищева, сборников эмигрантских поэтов Парижа и т. д.), она активно печатала биографическую и мемуарную литературу, которая, по словам историка эмиграции М. Раева, вызывала «неизбежный интерес у читателя Русского Зарубежья» и пользовалась «особенным успехом». В числе таких изданий – «Дневник кавалерийского офицера» (1931) Г.А. Гошовта, «Чечня и разбойник Зелимхан: Из далеких воспоминаний» (1932) С.А. Бердяева, «Дела минувших дней: Записки русского еврея» (1933-1934) Г.Б. Слиозберга и др. «Записки генерала-еврея» были напечатаны за счет Грулева. И знаменательно, что доходы от продажи издания автор пожертвовал «в пользу Сионизма» – в Еврейский национальный фонд.
Нельзя сказать, что позиция автора «Записок генерала-еврея» была сразу же и безоговорочно принята всеми. Генерал-майор В.И. Назнанский в своей книге «Крушение великой России и Дома Романовых» (1930) иронизирует по поводу «ярко-отчетливого заглавия» книги, да и о самом Грулеве говорит, что тот затаил злобу человека, «обиженного начальством,… в генеральских чинах». А ежемесячный журнал эмигрантского Русского Обще-Воинского Союза «Часовой» (1983, № 641-646) тоже явно раздражен, потому как книга посвящена «многострадальному еврейскому народу», а «своего государя автор не помянул ни одним добрым словом»!
И все же тон высказываний «патриотов» о генерале-еврее по большей части одобрительный. Так, «запасной полковник» С.В. Грибанов в своей книге «Аз воздам» (1998), повествующей «о месте евреев и еврейства в русской государственной смуте», говорит: «Генерал Грулев, человек всем сердцем полюбил русский народ и Россию, сражавшийся за нее на поле брани». Ему вторит и историк-антисемит А. Дикий, отметивший «огромные заслуги генерала Грулева в деле изучения Дальнего Востока и Маньчжурии, где, по его указанию, в выбранном им пункте, был основан город Харбин». Более того, А. Дикий в приложении к своей книге «Евреи в России и в СССР. Исторический очерк» (1967) поместил некоторые выдержки из «Записок генерала-еврея». При этом он, разумеется, выбрал из нее лишь те места, где Грулев резко отзывается о том, что называл «предрассудками» местечковой среды. Но важно то, что книга Грулева согрета любовью к еврейскому народу и нелицеприятные высказывания автора об иудеях воспринимаются здесь через призму этой его жертвенной всепоглощающей любви. А. Дикий же вырывает из контекста нужные ему критические пассажи и использует их прямо в антисемитских целях. Можно предположить, что именно сочинение А. Дикого (оно было напечатано в России в 1994 г.), популяризировавшее «Записки генерала-еврея», подвигло «патриотов» из издательства «Кучково поле» на их публикацию. Показательно, однако, что в общем контексте книги Грулева неодобрительные высказывания в адрес отдельных сторон еврейской жизни тонут, зато на первый план выходит как раз привязанность сочинителя к своему народу, вера в его животворные силы. Все это заставило публикаторов из «Кучкова поля» В. Климанова и Ф. Филиппова дать в примечаниях «просвещающие» комментарии и аттестовать Грулева «еврейским националистом» (о тенденциозности сих публикаторов уже писал Г. Нискеров в статье «Комментарий к комментарию» в научно-просветительском журнале «Скепсис»). Любопытно, что один интернетовский пользователь оставил на сайте такой отзыв: «По-моему, эту книжку (если судить по комментариям) издали какие-то полулатентные антисемиты. Денег им платить, конечно, жалко, но – с другой стороны – оригинальное парижское издание 1930 года купить несколько затруднительно, так что пусть их…».
По-видимому, в последние годы творческая активность Михаила Владимировича заметно поубавилась. Пример тому – его неучастие в работе Русских военно-учебных курсов, открытых в Ницце в январе 1931 г. И это при том, что одним из руководителей курсов был его бывший сослуживец, генерал-лейтенант Генерального штаба М.А. Свечин.
Прихожанин Собора св. Николая, Грулев похоронен на русском православном кладбище Кокад на западной окраине Ниццы, где нашли успокоение многие выдающиеся сыны России – генерал Николай Юденич, поэт и критик Георгий Адамович, писатель Владимир Жемчужников, художник Филипп Малявин. Скончался Михаил Владимирович весной 1943 г.
Франция была тогда оккупирована фашистами, и если бы Грулев не остался в контролируемой итальянцами Ницце, местом его смерти наверняка стали бы Берген-Бельзен, Освенцим или Терезиенштадт – лагеря, куда отправляли евреев: ведь от нацистов нашего героя не спасло бы никакое вероисповедание. Он был еще жив, когда под Сталинградом русский солдат – тот самый русский солдат, которым так гордился и воспитанию которого отдал столько сил наш генерал-еврей, – разбил в пух и прах хваленую армию фельдмаршала Паулюса. А это означало, что великий Бог земли Русской по-прежнему щедр и всеблаг и что его, Михаила Грулева, жизнь прожита не зря.