1
В еврейской ритуальной практике в разные периоды существовали обряды, сопутствующие официальному обряду обрезания (брит-мила). В частности, было принято бодрствовать и веселиться в ночь перед обрезанием; в эпоху Средневековья и раннего Нового времени этот обычай назывался в Центральной Европе wachnacht («ночь бодрствования»), или лейли брит-мила («ночь обрезания»), в Италии – veglia («бдение»), в Испании – hadas, или fadas[1]. Одно из наиболее подробных его описаний содержится в трактате «Synagoga Judaica» (1603) базельского гебраиста Иоганна Буксторфа Старшего:
в седьмую ночь после рождения мальчика, накануне его обрезания, у евреев принято собираться в доме роженицы и веселиться всю ночь напролет – пировать и обильно выпивать, играть в карты и кости, петь и рассказывать истории; самые благочестивые гости не пренебрегают и чтением молитв[2]. Функция этих вигилий, согласно Буксторфу и другим свидетельствам, была, прежде всего, магической: оградить новорожденного от покушения демонических персонажей (источником опасности универсально считалась Лилит, а в Германии – фрау Холле [Хольда, Хульда], ведьма, ассоциируемая с зимой
и домашним очагом и специализирующаяся на киднеппинге[3] или, напротив, призвать на его защиту добрых духов (hadas[4]).
Эти обряды, являясь, очевидным образом, феноменом так называемой народной религиозности, были однотипны, а то и прямо идентичны аналогичным обрядам в соседских культах. Христиане во Франции и Германии также держали всенощное бдение накануне крещения: эту ночь, как правило, проводили в доме крестных родителей (ашкеназская же wachnacht проводилась в доме матери, но спонсировалась бааль-бритом, чье типологическое сходство с крестным отцом отмечалось еще в самих средневековых источниках[5]) и угощались сладкой выпечкой, причем теми же ее видами, что и евреи, которые, вероятно, покупали эти «вафли и кексы» у своих соседей[6]. В Испании hadas практиковались также среди мусульман и морисков[7] и среди христиан – в частности, они упоминаются в знаменитой поэме середины XIV в. – «Книге благой любви» Хуана Руиса[8]. Поэтому первые авторитетные исследователи еврейской повседневности и обрядовости эту практику проигнорировали: Соломон Шехтер и Исраэль Абрахамс заметили, что вигилии перед обрезанием – обычай внешнего, нееврейского происхождения и распространяться о нем не стоит[9].
В обычное время находящийся в тени официального обряда, в период кризиса обряд «народный» может его потеснить и даже заменить, как произошло в сефардском криптоиудаизме, надзираемом инквизицией. Конверсо – в Испании с конца XV в., в Португалии и колониях с начала XVI-го – почти полностью перестали практиковать обрезание, так как с изгнанием евреев-иудеев из доступного окружения исчезли моэли, а главное – отсутствие крайней плоти представляло чрезвычайную опасность, будучи неоспоримым признаком иудействования: обвиняемых подвергали медицинскому освидетельствованию, и попытки отговориться врожденным дефектом или врачебным вмешательством в связи с какой-либо болезнью далеко не всегда приводили к желаемому результату[10]. Хотя инквизиторы, безусловно, целенаправленно искали обрезанных мужчин и стремились добыть показания о кландестинных обрезаниях, в инквизиционных документах свидетельства существования этой практики крайне редки, из чего делается вывод о том, что поколения конверсо, следующие за поколением изгнания, в большинстве своем обрезания не знали[11] – оно практиковалось лишь в нескольких криптоиудейских общинах[12].
Альтернативой вытесненному обрезанию у конверсо стали «народный» обряд перехода, обряд официальной религии или различные компромиссные варианты. Можно классифицировать эти практики следующим образом:
1) Квазиобрезание: нанесение на гениталии порезов, не являющихся собственно обрезанием препуция, но означающих его; например, инквизиция Мехико неоднократно обнаруживала у местных конверсо продольный шрам на пенисе[13].
2) Травмирование иных частей тела, которое, согласно индивидуальной фантазии отдельных криптоиудеев, заменяло обрезание и в его качестве символизировало приобщение к еврейскому народу, – например, один мексиканский конверсо вырезал кусочек плоти из левого плеча у своих домочадцев и друзей[14].
3) Крещение, совмещенное с обрезанием: обрезание тайно производилось дома после возвращения младенца из церкви с таинства крещения и, ценное само по себе, по мысли криптоиудеев, также аннулировало предшествующий обряд[15].
4) Крещение, совмещенное с еврейским имянаречением. Параллельно христианскому имени, полученному в ходе крещения, младенца тайно нарекали еврейским именем, которое впоследствии использовалось как в криптоиудейских религиозных церемониях, так и в приватном семейном общении[16]. Еврейское имянаречение поначалу (как правило, до 1492 г.) совмещалось с обрезанием и проходило как праздничная и более или менее публичная церемония, а впоследствии превратилось в узкосемейное дело или даже в индивидуальный поступок взрослого человека – автоимянаречение (так, некая Доноса Руис из арагонского города Теруэля обвинялась в том, что «изменила имя Каталина, данное ей при крещении, назвав себя своей собственной властью Доноса»[17].
5) Крещение, сопровождаемое последующим смыванием крестильных вод и крестильного масла, что имело даже специальное название – descristianizar[18]. Почти все дети конверсо проходили обряд крещения, и очищение младенца от следов елея было самым популярным анти-обрядом, примиряющим криптоиудеев с необходимостью крещения или, точнее, ликвидирующим значение последнего[19].
6) Крещение, устраиваемое в субботу с целью добавить в «чужой» обряд «свой» иудейский компонент (а также благодаря такому исключительному случаю получить возможность законно отпраздновать субботу)[20]. В этом минимализме, эфемерности еврейских черт, сопровождающих исполнение христианских обрядов, отражается важный тренд пиренейского подынквизиционного криптоиудейства, неоднократно обсуждавшийся в литературе и получивший несколько удачных определений, например: «своего рода религия наоборот»[21], вера «в сердце / в мыслях, но не в действиях»[22], или: «соблюдение путем делания постепенно уступило место соблюдению путем неделания: <…> еврейство стало определяться негативно <…> Некоторые новохристиане свели его к одному лишь самоопределению: Я все еще еврей, потому что я считаю себя евреем»[23].
7) Крещение, сопровождаемое «народным» обрядом, запретным с точки зрения церкви. Это мог быть индивидуальный, даже авторский обряд, совершаемый, а возможно, и придуманный одним человеком[24], но, как правило, это были hadas. Они сравнительно часто упоминаются в документации инквизиционных трибуналов Пиренейского полуострова и Нового Света, причем как в конкретных делах обвиняемых, так и в законодательных документах, определяющих и систематизирующих сам предмет инквизиционного розыска, – списках признаков иудействования и описаниях «Моисеева Закона»[25]. Таким образом интерконфессиональная «народная» практика, сопровождавшая официальные переходные обряды всех трех пиренейских религий, в том числе и обрезание, теперь заменяет его как в реальности, так и среди признаков иудействования, то есть воспринимается как сугубо еврейский обряд, один из столпов криптоиудаизма, – воспринимается, по всей видимости, не только инквизиторами, но и самими конверсо.
2
Официальный переходный обряд обрезания, очевидным образом, обряд мужской, и если в период раннего и высокого Средневековья женщины так или иначе участвовали или, по крайней мере, имели право участвовать в его проведении, то к XIV в. они оказались полностью исключены из всех его компонентов. Деятельность моэлот, некогда вполне допустимая по библейскому примеру жены Моисея[26], разрешается только в отсутствии мужчины-моэля, а затем и вовсе запрещается. Участие в церемонии баалат-брит (жены бааль-бритаили иной уважаемой родственницы) как в качестве восприемницы, так и в качестве помощницы (мыла младенца) возбраняется как нескромное и как попытка «украсть заповедь у мужчин» (формулировка р. Меира Ротенбургского), и женщины доносят младенца лишь до входа в мужской зал синагоги. Мать теряет право выбирать бааль-брита, даже в отсутствие отца, не допускается на саму церемонию обрезания (хотя раньше, вероятно, присутствовала, так как отпивала из бокала с вином, которым затем опрыскивали младенца), и период ритуальной нечистоты после рождения мальчика продлевается с 7 до 40 дней[27]. Эти изменения прослежены в германской галахе, но и в Сефараде, очевидно, участие женщин в обряде обрезания не было заметнее, так как, например, рестрикции относительно моэлот возникли там еще раньше, чем в Ашкеназе. Характерно, что это исключение женщин из проведения первого обряда перехода является частью общей тенденции к редуцированию женских ролей в религиозной жизни, которая параллельна аналогичному явлению в католической церкви XIII в.[28]
В отличие от официального обряда в «народных» обрядах- спутниках роль женщин была центральной. Согласно средневековым германским свидетельствам, wachnacht проводилась «у постели роженицы»[29]; все итальянские, центрально- и вdосточноевропейские источники раннего Нового времени указывают, что вигилии отмечали «в доме матери»[30].
В криптоиудейских общинах после 1492 г. даже редкие случаи обрезания были, как правило, связаны с женщинами, поскольку после изгнания иудеев (и среди них – профессиональных моэлей) и введения инквизиционного надзора эта церемония из официальной и публичной превратилась в кландестинную и сугубо приватную, домашнюю, а эту сферу в той или иной степени контролировали женщины, игравшие, соответственно, ключевые роли в криптоиудаизме[31].
Например, в известном мексиканском деле семейства Собремонте сообщается: «Его жена и теща заперли дверь, сказали мальчику снять штаны и вести себя тихо и крепко держали его на своих коленях». Другой мексиканский конверсо Габриэль де Гранада, по его собственным словам, был обрезан «по настоянию матери»[32]. Единственное, по всей вероятности, обрезание в Бразилии (1590) было совершено женщиной: Ану де Оливейра обвиняли в том, что она обрезала своих сыновей после крещения[33]. В девиантных мутациях этого обряда – обрезаниях других частей тела – женщины участвовали и в качестве объектов процедуры[34].
Смывание елея с только что крещенного младенца производили обычно женщины, зачастую без ведома мужчин в семье. Например, в документах инквизиционного трибунала в Сьюдад-Реаль содержится свидетельское показание о том, как елей с новорожденных двойняшек смывали мать роженицы и ее сестра: «…и когда эта свидетельница вошла, их <новорожденных> только что принесли с крещения, <…> и она зашла на кухню и увидела вышеупомянутую ее [роженицы] мать, и увидела котел с водой, который сняли с огня, и [мать роженицы] призвала Беатрис, свою дочь, сестру роженицы, <…> и они горячей водой вымыли всю девочку и то же самое сделали с мальчиком»[35].
О обряде hadas свидетельствуют, главным образом, женщины, и проводился он в преимущественно женской компании: «…одели дитя в белую и чистую одежду, и пришли много девушек и других женщин играть <на музыкальных инструментах> и танцевать в седьмую ночь»[36]; «…и пришли туда девушки и другие их родственницы и играли в бубны и ели много фруктов и проводили там hadas»[37]; «…когда эта свидетельница была девушкой, после рождения сына у Родриго де лос Оливос ее позвали на hadas, и она пришла в <их> дом…»[38].
Если крестильное масло смывали с младенцев обоего пола, то hadas в инквизиционных документах упоминаются чаще применительно к мальчикам, но иногда говорится о ребенке неопределенного пола [39], и известны случаи, когда «добрых hadas» призывали на защиту девочек[40].
Организующее женское участие в «народных» обрядах, в условиях инквизиционной опасности заменивших у конверсо официальный обряд перехода, и распространение этих обрядов на девочек являются частью более общего феномена – ведущей роли женщин в криптоиудаизме, которое отмечается практически во всех работах по конверсо и инквизиции в Испании, Португалии, Сицилии и Новом Свете, особенно в исследованиях последних десятилетий, и объясняется домашним характером этой формы иудаизма (маранизма) и исчезновением из нее традиционных структур власти и иерархий[41].
У этого явления есть параллели как в средневековом христианстве – повсеместное активное участие женщин в еретических движениях[42], так и в средневековом иудаизме – лидирующая роль женщин в актах мученичества во время погромов, учиненных крестоносцами в рейнских городах весной 1096 г.[43] В кризисной для религии ситуации (погромы, инквизиция) или в репрессированной форме религии (ересь) официальная «мужская» парадигма – с ее многими поколениями разрабатываемыми догматами, публичными церемониями, веками отполированными механизмами власти и косной иерархией – ломается, и в действие приходит «женская» парадигма: деятельность переносится в приватное пространство, иерархия ликвидируется или остается внутрисемейной, поступки совершаются (в том числе, обряды модифицируются) не в соответствии с догматикой, а в согласии с фантазией и интуицией, подчиненными глубокой вере или стойкому желанию не предавать традиции предков.
3
Обряд обрезания вновь стал практиковаться португезами – иберийцами еврейского происхождения (portugueses de la nación hebrea) – уже в диаспоре. Эмиграция конверсо с Иберийского полуострова в течение XVI в. протекала нелегально, а в 1601 г. за определенную мзду была легализована королем Филиппом III и приняла еще большие масштабы. В результате в Амстердаме, Бордо и Байонне, Лондоне, Гамбурге и некоторых других европейских городах сложились португезские общины, которые постепенно проходили процесс реиудаизации, реституции «мужской» религиозной парадигмы, и возвращение обрезания стало неотъемлемой частью этого процесса.
Референтным библейским сюжетом в этом отношении служила история об утрате евреями традиции обрезания во время хождения по пустыне после исхода из Египта (а пребывание в Испании, с ее инквизиционным гнетом, в португезской риторике уподоблялось египетскому пленению, или рабству, называясь, в частности, «пленом души»[44]) и ее реставрации по прибытии в Землю Обетованную, причем эта реставрация означала, в некотором смысле, окончательное завершение египетского плена: «В то время сказал Господь Иисусу: сделай себе острые ножи и обрежь сынов Израилевых во второй раз. <…> Весь народ, вышедший из Египта, мужеского пола, все способные к войне умерли в пустыне на пути, по исшествии из Египта; весь же вышедший народ был обрезан, но весь народ, родившийся в пустыне на пути, после того как вышел из Египта, не был обрезан; <…>. Сих обрезал Иисус, ибо они были необрезаны; потому что их, на пути, не обрезывали. <…> И сказал Господь Иисусу: ныне Я снял с вас посрамление Египетское» (Ис Нав 5: 2–9)[45].
Возвращение обряда обрезания в религиозную практику португезов происходило не очень гладко, будучи результатом отнюдь не «инициативы снизу», а целенаправленного принуждения со стороны общинного руководства. Амстердамская община со второй четверти XVII в. посылала моэлей в Испанию[46] и в более молодую и более медленную в своей реиудаизации португезскую общину Байонны (Франция)[47]. Амстердамские авторитеты, переезжая в другие португезские общины, транслировали требование обрезания: например, известный своей неуступчивостью и конфликтностью сефардский
раввин Яаков Саспортас пытался насаждать обрезание в Лондоне[48]. Итальянский раввинат предписывал дискриминировать необрезанных, лишая их доступа к тем или иным религиозным институциям или практикам, полагая, что эта мера подтолкнет их к скорейшему прохождению болезненной процедуры[49]: «Вы не должны давать необрезанным равный статус с полностью соблюдающими евреями, позволяя им дотрагиваться до священных предметов. <…> Это приведет к краху, ибо они подождут связывать себя Заветом Авраама, если увидят, что им и необрезанным ничего не запрещается и они могут прикасаться к священным предметам, как соблюдающие евреи. Этого неприемлемого положения дел не произойдет, если различие будет сделано очевидным»[50].
Эта тенденция распространилась по португезской диаспоре: конгрегация Бет Исраэль в Амстердаме не допускала необрезанных в синагогу, лондонская португезская община – не хоронила на своем кладбище (в Амстердаме же упорствующих обрезали посмертно)[51].
Насаждение брит-милы в сопротивлявшихся португезских общинах со временем привело к распространению мнения об особой значимости этого обряда – для взрослых конверсо он стал подлинным обрядом перехода (или «возвращения») из квазикатолицизма в чистый иудаизм. Раввины жаловались, что среди португезов утвердилась «пустая идея, <…> будто, пока человек не обрезан, он не часть Израиля и его грехи – не грехи; а некоторые заявляют даже, что день их обрезания – это первый день, с которого их грехи начинают учитываться»[52].
Вследствие плотного и длительного воздействия, оказываемого католицизмом на маранизм, португезы интернализировали некоторые ключевые католические понятия и идеи и, в частности, стали воспринимать обрезание как таинство, аналогичное крещению, и обязательное условие для спасения души, – представление, очевидным образом, исключительно андроцентричное и полностью игнорирующее женщин. Самым известным свидетельством этой мутации в религиозном сознании является формулировка медика и философа Ицхака Кардозо: «Без этого завета брита, или обрезания, не может спастись еврей»[53], – самым известным, но отнюдь не единственным. Бордоские португезы пытались убедить своего соплеменника совершить обрезание перед морским плаванием, чтобы тот получил возможность претендовать на спасение души в случае потопления
в море[54]. В Новой Испании мученик Луис де Карвахаль, находясь в инквизиционной тюрьме в ожидании ауто, составил свои 10 принципов веры, и среди них такой: «Я верую в то, что святое таинство обрезания вечно»[55].
Таким образом, обрезание стало важнейшим ритуалом в религиозной практике западных сефардов, одним из центральных в определении их религиозной идентичности[56]. Как изящно выразился один исследователь, «в Испании и Португалии врачи инквизиции осматривали их, чтобы проверить, не retaxados <обрезаны> ли они, а в их новых общинах их снова осматривали, чтобы проверить, заключили ли они уже завет с Яхве; так или иначе, мысль о наличии или отсутствии маленького кусочка кожи на гениталиях никогда не покидала их»[57]. И напротив, hadas постепенно исчезли из европейских источников к концу XVI в., оставаясь лишь в инквизиционных документах генерализующего характера, несколько дольше сохраняли свое присутствие в инквизиционных материалах Нового Света и долго, вплоть до ХХ в., были распространены среди сефардских эмигрантов в Восточном Средиземноморье[58].
Реставрация обрезания как элемента «мужской» парадигмы и упразднение hadas как элемента парадигмы «женской», или «народной», объясняется не только эмиграцией конверсо с Иберийского полуострова и видится не только частью процесса их реиудаизации, но и частью более общего процесса ригоризации в европейском иудаизме. Ближайшей параллелью здесь становится постепенное законодательное видоизменение итало-еврейской veglia. В конце XVII – первой половине XVIII в. итальянские раввины путем прямых запретов и аккуратных корректирующих дополнений вытеснили из вигилий накануне обрезания игровой и фривольный элементы и превратили их из женского веселого праздника в мужскую официальную учено-сакральную церемонию. В 1697 г. венецианский раввинат запретил в ночь перед обрезанием различные сомнительные занятия вроде танцев, маскарада, азартных игр, предписав вместо них молитвы и изучение Торы, в 1716-м анконский – решил, что приглашать следует не многочисленных женщин–подруг матери, а лишь ближайших родственников и раввина. В 1726 г. римская община постановила, что во время veglia кофе (напиток, помогающий бодрствовать) с печеньем следует давать только тем, кто пришел читать молитвы и учить Тору, то есть мужчинам. В 1739 г. в Анконе круг гостей был жестко ограничен чиновниками общины, включая раввина, и родственниками первой степени, соответственно, женщины, каковые раньше составляли большинство участников праздника, пострадали от этого ограничения более всего[59]. Маскулинизация обряда происходила и в восточных общинах: если свидетельства XVII в. рассказывают о женском веселье, то в XIX-м известный путешественник Биньямин II пишет о празднестве, включающем изучение Торы, которое отец новорожденного устраивал для своих друзей и родственников[60].
Если обратная замена hadas обрезанием в практике португезов представляется частью процесса искоренения «народной религиозности» из европейского иудаизма Нового времени, то этот процесс, в свою очередь, видится явлением отнюдь не одиноким, но параллельным ригоризации католицизма эпохи Контрреформации. Посттридентская церковь последовательно боролась с профанными занятиями – такими как еда, питье, азартные игры, танцы, распевание традиционных обсценных песен, – во время сакральных церемоний, каковыми представлялись бдения в церквах накануне общецерковных или приходских праздников[61]. Чистка вигилий – наиболее точная параллель трансформации veglia и исчезновению hadas, но ею не ограничивались католические контрреформы, которые подавляли разные формы «народной религиозности», включая комплекс практик, определяемый как «ведьмовство», народное проповедничество и мистицизм – области с доминантным или очень заметным женским присутствием[62]. Аннулирование сравнительно женского обряда hadas, таким образом, вписывается в этот новый виток вытеснения женщин из религиозной жизни в ренессансной Европе.
4
В этом году отпраздновал свой сотый день рождения Бенцион Нетаньягу, крупный исследователь маранов и инквизиции[63], знаменитый своей полемикой с иерусалимской школой по вопросу о криптоиудаизме конверсо. Нетаньягу – на основе сефардских раввинских респонсов – утверждает, что конверсо быстро и охотно отказывались от иудаизма и своей еврейской идентичности в пользу христианской и совсем бы ассимилировались к концу XV в., если бы не инквизиция, парадоксальным образом помешавшая этому. На частном примере трансформации первого обряда перехода видно то, что уже не раз отмечалось в современных исследованиях: корректнее говорить не о резкой смене иудаизма христианством, а о некоем третьем типе этноконфессиональной идентичности – маранизме, который создавали и культивировали преимущественно женщины. Эта «женская» религия, вышедшая на первый план в кризисной ситуации, была более «тонкой», проницаемой – ближе к соседским практикам, но также более прочной, так как приватной – вплоть до приватности сердца, более гибкой, интуитивной, приспосабливающейся. И судить о ней раввины могли ничуть не более объективно, чем инквизиторы – ведь официальный «мужской» иудаизм традиции «народной религиозности» осуждал и при первой возможности – на выходе из кризиса, исходе из «плена души» – приступил к их элиминации, в качестве своего рода неосознанной мести лишив женщин возможности «спасения», главным условием которого был сочтен обряд брит-мила.