1880-е гг. стали своего рода особым поворотным периодом в истории польско-еврейских отношений. Десятилетие, начавшееся с масштабного варшавского погрома – проявления народной юдофобии, закончилось укоренением антисемитизма как идеологии в интеллектуальных польских кругах. Писатели, в 70-е и 80-е изображавшие еврея как положительного (относительно) персонажа и верившие в возможности «польско-еврейского братства» и позитивного решения «еврейского вопроса», к 90-м перешли к резкому неприятию подобных идей и изображению евреев как «пауков», «эксплуататоров» и элементов, угрожающих всему польскому обществу[1]. Один за другим появлялись издания, регулярно пропагандировавшие антисемитские идеи на своих страницах (в т.ч. входившие в моду в Западной Европе расовые теории). Задача данного доклада – продемонстрировать на конкретных примерах, как произошел этот переход (конечно, нельзя сказать, что переход этот произошел резко и одновременно, это был поступательный процесс, начавшийся скорее с прессы, в то время как в литературе филосемитские мотивы сохранялись еще довольно долго). Доклад не претендует на абсолютную полноту в том, что касается рассматриваемых источников. На наш взгляд, были выделены наиболее интересные и характерные примеры.
Мы не будем подробно останавливаться на причинах – в целом они довольно просты. Обозначим, что в рассматриваемый период евреи составляли заметную часть населения в стране, при этом в пореформенное время резко увеличилась процентная доля евреев в городах. Польские евреи пользовались гораздо большими свободами, чем евреи в центральной части Российской империи. Так, в 60-х годах евреи получили право владения земельной собственностью, повсеместного жительства в Польше без ограничений, право выступать свидетелями в суде наравне с христианами. Был отменен запрет евреям заниматься фармацевтикой и снят специальный кошерный сбор с евреев. В 1866 г. евреи Царства Польского были уравнены с евреями империи в отношении государственной службы[2].
Подготовка к январскому восстанию и непосредственно события 1863–1864 гг. чрезвычайно воодушевили польское общество. Евреи принимали в них активное участие, что дало основания для идеи польско-еврейского братства (как двух угнетаемых народов). Однако в дальнейшем все было не так радужно. Резкое подавление восстания и масштабные репрессивные меры царского правительства, с одной стороны, и пореформенные экономические изменения, с другой, привели к глобальным изменениям в польском обществе. В частности, многие представители шляхты и помещики обанкротились, в то время как в города хлынули новые волны миграции, в т.ч. еврейской. Евреи резко «вторглись» в христианское общество, начав составлять заметную конкуренцию как в сфере торговли и бизнеса, так и среди свободных профессий.
И внутри еврейской части польского населения все было неоднозначно: с одной стороны, еврейские «маскилы», стремившиеся к интеграции в польское общество, говорившие на польском языке, с другой стороны – массы евреев в штетлах, «темных хасидов». Стоит упомянуть, что в 1866 г. начинает выходить журнал Izraelita – и продолжает выходить вплоть до 1915 г. – выражающий идеи как раз «ассимилированных» евреев, на польском языке.
Все это говорит о том, что взаимоотношения поляков и евреев были, с одной стороны, ближе, чем у других народов, с другой – об их особой сложности и неоднозначности.
Ухудшение отношений евреев и христианских народов в конце 19 в. – не уникальное явление для Польши или России, это была общая тенденция для всей Европы. По выражению С. Дубнова, в Западной Европе антисемитизм стал реакцией на уже данные евреям свободы, а в Российской империи – на ожидаемые реформы[3]. В России уже в 70-е гг. юдофобская пресса активно проявляет себя (такие издания, как «Новое время», «Киевлянин», «Виленский вестник»). Несмотря на то, что реформ так и не дождались, причины для усугубления этих настроений в обществе нашлись.
1881 г. знаменит прокатившейся по Российской империи агрессивной волной юдофобии, связанной с убийством Александра II и вылившейся в многочисленные погромы, начавшиеся с южных губерний. Когда, казалось, погромные настроения затихли, в конце года, на католическое Рождество, 25–27 декабря происходит так называемый Варшавский погром. Во время службы в костеле св. Креста кто-то крикнул, что начался пожар, и в костеле началась паника, из-за которой погибло 20 человек (С. Дубнов пишет о 29). Сразу же разнесся слух, что это кричал еврей, застигнутый за воровством. Тут же самоорганизовавшаяся толпа отправилась в еврейские районы, и вскоре погром охватил весь город. Погром длился три дня. По его итогам двое евреев было убито, 24 ранено, 10 тыс. понесли материальные потери, из них около тысячи семей лишились полностью своего имущества. Отголоски погрома были слышны еще долго: в синагогах били стекла, на стенах писали антиеврейские лозунги. Общая волна юдофобии в массах не спадала. По словам Дубнова, варшавский погром был неожиданностью – к тому моменту уже затихла волна весенне-летних погромов в Украине и южных частях России, к тому же градус польско-еврейских отношений был все же теплее, чем украино- или русско-еврейских.
Погром вызвал бурную реакцию в прессе и среди литераторов. Мария Конопницкая ответила на погром триптихом «Молитвы», который написала буквально в самые дни погрома, 26–27 декабря[4]. Это три стихотворения, написанные в форме молитв, обращенных непосредственно к Богу. Они наполнены апокалиптическими образами. В стихах автор говорит о духе ненависти, который царствует в людях, о тьме в их душах.
В это же время писатель Виктор Гомулицкий (писатель-позитивист) пишет стихотворение «Голос оскорбленного», в котором от лица еврея (всего еврейского народа) спрашивает: разве он виноват в том, что в силу своей истории отождествляется с теми обстоятельствами, которые от него не зависят? Автор говорит, что евреев обвиняют в том, что они – другие, в том, что они носители своей уникальной традиции. Стихотворение было опубликовано в литературном еженедельнике «Правда», от 18 (6) февраля 1882 г. В тексте есть также строки о том, что корни, истоки не пускают еврея «полностью» в чужую страну: таким образом Гомулицкий намекает на свое отношение к ассимиляции, признавая ее невозможной[5]. Варшавские события не только наносят удар по оптимистическому видению решения еврейского вопроса, но и усугубляют изолированность евреев и их отчуждение от поляков.
Какова была реакция прессы на погром?
Уже 29 декабря «Католическое обозрение» (Przegląd Katolicki, №52) на первой полосе публикует статью «Двойное горе» (Podwojny smutek). Первое "горе" – давка в костеле, повлекшая гибель людей, однако автор статьи уделяет этому событию только один абзац, посвящая три четверти статьи второму «горю» – еврейскому погрому. В частности, он сообщает о необходимости сочувствия костела к евреям, призывает священников проповедовать своей пастве терпимость и любовь к ближним. Однако далее автор пишет, что погромщикам нет дела до проповедей, потому что они никогда не ходят в церковь, ведут жизнь дикую, что это безбожники, одержимые ненавистью и жаждой насилия. В этом есть довольно очевидное противоречие – ведь погром начался как раз с событий в церкви, и сложно представить, чтобы среди погромщиков не было людей, которые не присутствовали бы на этой мессе (особенно учитывая то, что поляки всегда отличались исправным посещением костелов). Следом за репортажем идет большая, на несколько разворотов, статья о заповеди любви к ближним. Характерно и то, что еще во время самого погрома были случаи, когда католические священники выходили в город с крестами и пытались успокоить погромщиков.
В номере еженедельника «Правда» от 31 декабря также на первой полосе – статья главного редактора Александра Свентоховского «Без иллюзий». Он упоминает, что после взрыва антиеврейской агрессии в Российской империи польская пресса наперебой кричала о том, что в Польше-то этого точно не случится. Однако на страницах «Правды» в ответ на это писали: нет никаких гарантий, что тот самый польский народ, который сегодня не поддается провокациям, не поддастся им завтра. Опасения подтвердились. Свентоховский очень резко критикует позитивистскую «сентиментальную» прессу и литературу. Он обвиняет писателей и журналистов в полном игнорировании реальности, которая, на его взгляд, однозначна: «поляки ненавидят евреев религиозно и расово». Их утопичные мечты о позитивном решении еврейского вопроса никоим образом не влияют на ситуации, в чем они могли убедиться, когда, раскрыв рты, наблюдали за дикими толпами на улицах Варшавы, охваченными жаждой мести. Проблему польско-еврейских отношений нельзя решить ни одним из предлагаемых ныне способов, считает Свентоховский, потому что поляки никогда не будут довольны: «Если евреи спокойно разрастаются, мы слышим крики отчаяния, что нас топят; когда против них выступает христианская толпа, звучит возмущение ее дикостью; когда евреи остаются в своем невежестве и изолированности, это плохо, потому что они представляют собой элемент чужой и опасный; когда евреи просвещаются и становятся похожими на нас, тоже плохо, потому что они выталкивают нас со всех мест». Однако проблему еврейского вопроса редактор «Правды» видит не только в польской ненависти, но и в еврейском изоляционизме. Кроме горстки ассимилированных, «цивилизованных» евреев в кругах «Израелиты» и нескольких общих школ против сотен хедеров никаких подвижек в сторону диалога с еврейской стороны нет. Главный тезис статьи – сначала мы должны отказаться от иллюзий. Даже после погрома некоторые газеты писали, что это было только разовое недоразумение, что все уже успокоилось – в этом Свентоховский видит главный порок польской интеллигенции, склонность либо к откровенной лжи, либо к заблуждениям.
В свою очередь Болеслав Прус в «Еженедельной хронике», приложения на страницах «Варшавского курьера» (Kronika Tygodniowa, Kurier Warszawski), писал, что случившийся погром – результат нравственного и морального упадка, к которому поляков привело униженное состояние зависимости и национальной несвободы. «Только печально то, что антисемитизм с каждым днем становится все лучшей водой для мельницы еврейского фанатизма, который в покое стихает, но в условиях войны он крепнет и растет, к несчастью евреев, вредя странам, в которых они живут, и цивилизации», – писал Прус.
Схожее мнение выражал журнал «Иллюстрированный еженедельник» (Tygodnik Ilustrowany), прибавляя к причинам погрома расслоение общества.
В то же время многие издания возложили вину на погром на самих евреев (среди них и «Слово», редактором которого был Генрих Сенкевич), хотя и осуждая действия погромщиков. Причину погрома видели в еврейском сепаратизме, в том, что евреи упорствуют в своей изолированности и нежелании вливаться в польское общество. Кроме того, евреям снова предъявили все стандартные обвинения: отсутствие производительного труда, жизнь на проценты, производство алкоголя и спаивание народа.
Резюмируя статьи в этих нескольких изданиях, можно отметить, что погром был воспринят не как разовая трагедия, а как свидетельство глубоких проблем, существующих в обществе. В более широкой перспективе погром действительно знаменовал собой конец целой эпохи, конец красивого «сна о добрых польско-еврейских отношениях».
Итак, налицо был кризис идеи ассимиляции – но пока еще не провал. Поэтому некоторые представители польской интеллигенции продолжали смотреть на вещи с оптимизмом. Рассмотрим, например, известную статью Элизы Ожешко 1882 г. «О евреях и еврейском вопросе»[6]. Напомним, что Ожешко считается одним из самых «филосемитских» авторов, в 70-е гг. выходят два крупных произведения, посвященные еврейскому вопросу – «Эли Маковер» и «Меир Езофович». Еврейский вопрос стоял для нее в одном ряду с женским вопросом и вопросом крестьянским. По выражению Чеслава Милоша, центральным мотивом ее творчества является самореализация человека вопреки препятствиям, которые ставит ему общество, «делающее из женщины игрушку для мужчины, из еврея – узника предрассудков гетто, из крестьянина – раба деревенских суеверий»[7] и т.д. В романе «Меир Езофович» представлено противостояние двух типов евреев (семьи Езофовичей и семьи Тодросов). Первые всегда стремились реформировать общество, тянулись к наукам и просвещению, в то время как вторые ассоциируются с глубокой религиозностью и приверженностью традициям. Таким образом, главный герой пытается противостоять средневековому фанатизму и традиционным суевериям, пытаясь изменить жизнь в штетле. Можно сказать, что Меир – это еврейский идеал для Ожешко.
Итак, в статье 1882 г. она с большой эмоциональностью пишет о том, что абсолютное уравнивание евреев в правах с остальными группами населения должно быть важнейшей целью для общества. Большие надежды Ожешко возлагает на образование и просвещение, которое должно быть доступно всем. В частности, она призывает построить начальные школы, в которых бы было совместное обучение евреев и поляков, с тем, чтобы еврейские дети не ходили в хедеры. Большое внимание она уделяет проблеме незнания поляками евреев. Как народы, живущие бок о бок несколько сотен лет, могут быть настолько невежественны, не знать друг о друге? Евреи, по словам Ожешко, в сознании поляков воплощаются только в образах «Янкеля-купца, Шимшела-посредника и Абрама-ростовщика». Представления поляков о евреях полны средневековых предрассудков: «В нашей памяти постоянно всплывают мутные воспоминания о каких-то украденных гостиях для причастия, о каких-то отравленных колодцах, о какой-то черной смерти, въезжающей в христианские страны на еврейских плечах». Евреи в массовом сознании – это только машина для пересчета денег, и, конечно, где-то на задворках памяти еще существуют сюжеты о кровавом навете (кстати, сюжеты о кровавом навете на тот момент существуют не только в суеверных представлениях: в 1882 г. начинается, например, известный процесс о ритуальном убийстве в венгерской деревне Тисаэслар, который активно обсуждался в европейской прессе). Ожешко призывает внимательнее относиться к своим соседям, узнать больше об их быте, занятиях, характере. При этом идеал толерантности для нее (как и вообще для позитивистов) – это полная ассимиляция евреев, когда евреи выучивали государственный язык страны проживания, не выделялись одеждой и стремились к абсолютному растворению в просвещенном европейском обществе.
Аналогичные идеи, но под другим углом, высказывал писатель Клеменс Юнóша (Шанявский)[8]. Можно сказать, что свою карьеру он построил именно благодаря еврейской теме. Пожалуй, из всех писателей, занимавшихся еврейским вопросом, он пошел дальше, не только сделав еврея героем многих своих произведений – он также был этнографом, проводившим исследования в районе Люблина, выучил идиш и перевел на польский язык несколько произведений Менделе Мойхер-Сфорима. Это очень значимый факт как с точки зрения еврейской (и польской) литературы, так и с точки зрения социальной истории, на котором необходимо задержаться.
Идею о том, что для лучшего понимания евреев необходимо узнать их литературу – литературу, создаваемую именно на идише евреями для евреев, – высказывали еще в 60-х годах. Однако первый факт перевода произошел только спустя 20 лет, когда Юноша перевел две повести – «Путешествие Вениамина Третьего» и «Клячу». В это время вопрос о статусе литературы на идише был открытым. Круги ассимилированных евреев обходили этот вопрос либо молчанием, либо отзывались негативно о т.н. «жаргоне»; не существовало какой-либо систематизации произведений на идише.
«Путешествие Вениамина Третьего» публикуется в журнале «Век» в 1885 г. (номера 139–173). Перевод Юноши был не совсем обычным – это было скорее переложение повести, сопровождавшееся авторскими комментариями. Само произведение – сатирическая повесть о двух жителях глухого штетла, один из которых одержим идеей отправиться в далекое путешествие и дойти до Земли Израиля. В пути по окрестным городкам они переживают массу приключений. Юноша озаглавливает польский перевод как «Еврейский Дон Кихот. Очерк из литературы еврейской жаргонной». Тем самым он проводит связь между «малой» еврейской и большой, признанной европейской литературой. Издание в журнале переводчик сопровождает вступлением, в котором дает краткую характеристику еврейской литературы. Он говорит, что литература на иврите, доступная только для образованных евреев, «высшая» литература, не заинтересовала его так, как литература на идише, которую он называет народной. Также Юноша пишет непосредственно о языке идиш, о его происхождении и развитии: называет его «чуднóй лингвистической микстурой», отмечает, что в нем нет каких-либо устойчивых правил, и каждый писатель использует его иначе, однако высоко ценит роль идиша для образования беднейших слоев еврейского населения. Таким образом, Юноша высказывает мысль, противоположную идее ассимилированных еврейских кругов (в частности, общества, грппировавшегося вокруг «Израелиты»), которая заключалась в том, что для просвещения и образования служит литература на иврите – для поляков именно литература на идише может дать образ еврея как он есть. Он писал примерно то же, что Ожешко в своей статье: польское общество знает стереотип еврея – ростовщика, купца, дельца, ремесленника – но не знает еврея как человека.
Издание перевода Юноши вызвало бурную реакцию в еврейских кругах. В «Израелите» в 1885 г. публикуется рецензия Шмуля Пелтына (основателя журнала), в которой автор упрекает Юношу в том, что он в своем изучении еврейской культуры ограничился только изучением жаргона. Пелтын считает, что литература на жаргоне никоим образом не способствует еврейской ассимиляции (т.к. для евреев на первом месте должна стоять ассимиляция бытовая, а не просвещение).
Вскоре «Еженедельное обозрение», говоря от лица поляков Моисеева закона, и вовсе обвинило Юношу в антисемитизме. Также критическую рецензию опубликовал «Атенеум». Между тем Теодор Еске-Хоинский, будущий постоянный автор антисемитского еженедельника, внезапно отозвался позитивной рецензией, отметив в повести оригинальность и новизну.
Не будем долго останавливаться на еврейских образах в художественном творчестве Юноши; отметим только, что в 1889 г. он пишет значимую статью «Наши евреи в городах и деревнях», в которой заметна перемена его взглядов относительно евреев. Он пишет, что поляки должны оставаться в контакте с евреями, в частности, финансовом, потому что у поляков нет другого выхода. Он говорит о том, что актуальность поиска решения еврейского вопроса не убывает; что, несмотря на массовую эмиграцию в Штаты, больше евреев рождается, чем уезжает. Звучат и интонации неодобрения еврейского капитала и еврейской способности торговать. Упрекая и анти-, и филосемитов в том, что они способны произносить только громкие лозунги, рисуя еврея то исключительно демонической, то исключительно добродетельной фигурой, Юноша говорит, что мы должны обратиться к реальной проблеме. А реальная проблема заключается в том, что под боком у поляков живет «миллион невежественных, фанатичных и голодных людей».
Как было сказано в начале, антисемитизм в прессе стал заметным явлением раньше, чем в литературе, – вероятно, потому, что пресса быстрее реагирует на общественные движения. Если до Варшавского погрома некоторые консервативные издания старались занимать либеральную позицию в еврейском вопросе, потому как иначе было «неприлично», то после 1881 г. они с облегчением стали писать о провале идей ассимиляции. Например, журнал «Нива» в 1884 г. публикует резкую статью Годлевского, в которой говорится о том, что «еврейская среда – темная и морально неполноценная, а так называемая еврейская интеллигенция складывается по большей части из людей, разбогатевших путем эксплуатации, и только из маленькой горстки людей, трезво и здраво смотрящих на вещи». Одновременно сыпались упреки в адрес приверженцев ассимиляции, оторванных от народа и остающихся в духовной изоляции.
В 1883 г. учреждается еженедельник “Rola” («Пашня»), главным редактором которого становится Ян Еленьский, бывший оппонентом призывов к еврейской эмансипации еще в 70-х гг. (в 1870-м опубликовал памфлет «Евреи, немцы и мы»). После погрома 1881 г. путь для открытого высказывания антисемитских идей был проложен, и он учредил этот журнал, просуществовавший до 1909 г., на страницах которого велась активная антиеврейская пропаганда. Еленьский призывал к тотальному бойкоту евреев – общественному и экономическому. Он также критиковал и результаты еврейской эмансипации: по его словам, ассимилированные евреи принесли в общество цинизм, религиозную индифферентность, поклонение деньгам, карьеризм.
Еще одним значимым автором этого журнала был Теодор Еске-Хоиньский, который, помимо «Пашни», публиковался в «Ниве» и «Слове», входил в группу молодых консерваторов. Он, в частности, характеризовал польско-еврейские отношения как битву за выживание, в которой еврей выступает в роли хищного зверя, а диалог практически невозможен.
Сам журнал, кроме резких и агрессивных высказываний, никакой позитивной программы не предлагал, был проправительственным (про-русским), что не допускало проявлений польского национализма и использования антисемитизма в политической программе. Роль еженедельника очень важна для всей последующей антисемитской пропаганды, т.к. он первым стал испытывать на польской почве новые агитационные и пропагандистские техники. Журнал буквально сформировал язык и символику всего польского антисемитизма, включая, например, аллюзии к славной польской древности, к Болеславу Храброму (один из репортеров журнала даже взял себе псевдоним Болеслав Щербец) и первым королям (аналогично с обращением националистов-немцев к древнему эпосу). В нападках на евреев авторы журнала не брезговали никакими методами: публиковались обличительные статьи против отдельных людей, имели место откровенное искажение фактов, гиперболизация мелочей до размеров национального бедствия. Позже, в 1892 г., журнал развернул истерическую кампанию против использования рекламы – в ней видели нечестное еврейское орудие конкуренции, наносящее вред польскому бизнесу. Были популярны и конспирологические теории: авторы статей недвусмысленно давали понять, что еврейский заговор и тайные махинации кроятся за каждой деловой сделкой и не только. Источниками угрозы объявлялись не только евреи, но и либеральная пресса, и социалисты.
Отметим, что уже упоминавшееся «Католическое обозрение» отреагировало на появление журнала резкой критикой – в основном позиция Церкви в еврейском вопросе в описываемый период была нейтральной, и парадигма меняется в сторону антисемитизма только в 20 в.[9].
В 1886 г. учреждается еженедельник «Голос». Если «Пашня» выражала идеи антисемитизма экономического и бытового, то «Голос» был выразителем антисемитизма идеологического. По своей политической направленности журнал был национал-демократическим. Как полагает исследователь Алина Цала, именно на страницах «Голоса» впервые прозвучали идеи расизма[10]. В числе основателей журнала был Ян Людвик Поплавский, одновременно один из главных основоположников и идеологов правоцентристской национал-демократической партии. Именно он в одном из первых номеров еженедельника высказал идею того, что ассимиляция невозможна по причинам фундаментальных религиозных и антропологических различий. Любое вмешательство евреев в польскую общественную жизнь Поплавский считал нежелательным. Интересно отметить, что польские националисты и сегодня считают Поплавского национальным героем.
В отличие от «Пашни», с его эмоциональностью, в «Голосе» авторы обосновывали свои позиции, приводя рациональные аргументы, избегали личных атак, – однако выводы у двух изданий были примерно одинаковые. При этом «Голос» уже был в состоянии предложить какую-то политическую программу. Решение еврейского вопроса видели в эмиграции евреев, но речи о принудительном выселении еще не шло.
Из литературы последних лет десятилетия стоит упомянуть, конечно, «Куклу» Болеслава Пруса (выходила на страницах «Ежедневного курьера» в 1887–1889 гг., вышла отдельной книгой в 1890 г.) – роман, представляющий собой подробное описание жизни польского общества конца 19 в. Евреи, как неотъемлемая часть польского пейзажа, присутствуют в романе в качестве второстепенных, но значимых персонажей. Общий тон, в котором Прус говорит о еврейском вопросе, сводится к признанию поражения политики толерантности и стремления к ассимиляции. Однако образы евреев в романе – это образы активных предпринимателей, способных быстро влиться в польское общество. Купец Шлангбаум – еврей, который чувствует себя поляком, принимал участие в Январском восстании, долгое время использовал переделанную на польский манер фамилию Шланговский. Однако в период обострения антисемитских настроений он возвращается к еврейскому имени. Герой не испытывает иллюзий по поводу польско-еврейских отношений: ему принадлежат часто цитируемые слова о крещении евреев: «как еврей я ненавистен только христианам, а как выкрест стал бы противен и христианам и евреям. Надо ведь с кем-нибудь жить в мире». В итоге Шлангбаум предпочитает «жить в мире» с евреями, потеряв веру и надежду на адекватное отношение поляков.
Нееврейские персонажи романа выказывают и бытующие в разных слоях общества предубеждения против евреев, брезгливость и неприязнь к ним.
Интересно, что один из персонажей-евреев – доктор Шуман – при первом представлении читателю занят экспериментами, связанными с расовой теорией: «Когда Вокульский позвонил, доктор был занят тем, что сортировал волосы разных особей славянской, германской и семитской расы и с помощью микроскопа измерял разницу в диаметре их поперечных разрезов».
В завершение можно упомянуть рассказ Марии Конопницкой «Мендель Гданьский», своего рода похоронную речь над идеями филосемитизма и «польско-еврейского братства». Хотя еврейские критики обвинили рассказ в том, что он слишком далек от реальности, и автор видит в своих героях не людей, а идеи, это редкий случай в польской литературе, когда мы видим героя-еврея не «диким хасидом из штетла» и не просвещенным ассимилированным европейцем. Главный герой, Мендель – ремесленник, переплетчик, всю жизнь проживший среди христиан: он вдовец, дети разъехались, и теперь он живет вместе с внуком-гимназистом. Он хорошо знает жизнь своей улицы, его знают и уважают соседи, даже ксендз заказывал у него переплет молитвенника. Мендель считает себя частью этого города, он не делит людей на своих и чужих. Каждую субботу он совершает молитву, не закрывая окон. Но однажды он замечает, что что-то меняется. Сначала на улицах появляются какие-то незнакомые люди, потом внука в гимназии дразнят жидом, а вскоре к нему приходит сосед-часовщик и говорит, что «жидов бить будут». Далее начинается диалог, в котором Мендель отвечает на все обвинения против евреев. Он доказывает, что он честно прожил свою жизнь, честно работал, не обманывал и не брал чужого, все кругом знают его как хорошего мастера. Мендель уверен, что погром невозможен:
- За что же они должны бить евреев?
- Ну как, за то, что они евреи!
- Ну – ответил Мендель, жмуря серые глаза, – а почему они не идут в лес и не бьют березы за то, что они березы, или ели за то, что они ели?
- Ха-ха! – рассмеялся часовщик. – У каждого жида свои выкрутасы! Так ведь та елка и та береза – это наше, в нашем лесу, на нашей земле выросла!
- Ну а я из чего вырос? Я из какой земли вырос? Вы, пан, меня давно знаете? Вы меня 27 лет знаете! И что, разве я пришел сюда, как в корчму? Поел, выпил и не заплатил? Ну, я сюда не пришел как в корчму! Я в это место так врос, как та береза в лесу! Съел я здесь кусок хлеба, это правда. И воды выпил, тоже правда. Но я за этот хлеб и за эту воду заплатил.
И так далее.
Но, конечно, погром неминуем, и Мендель, когда на улицу входит толпа погромщиков, отказывается прятаться. Он встает вместе с внуком у открытого окна, убежденный, что у погромщиков не поднимется рука на ребенка и старика, которые ни в чем перед ними не виноваты. Однако у погромщиков совершенно другая логика, и камень попадает в голову мальчика.
История завершается, с одной стороны, благополучно – рана мальчика не смертельна, он должен вскоре поправиться, а Мендель и вовсе не задет. Однако случившегося было достаточно, чтобы перечеркнут всю его жизнь и убить веру в людей: «Во мне умерло то, с чем я жил 67 лет. Во мне умерла любовь к этому городу». Этими словами заканчивается рассказ.
Вывод, на основании всего вышесказанного, кажется однозначным: польско-еврейские отношения в 80-х годах не просто сменили вектор к негативному, более того – по сути дела все мечты о польско-еврейском братстве в предыдущие десятилетия были не более чем утопией, существовавшей только в головах узкой группы интеллигенции. Но при этом нельзя сказать, что позитивный образ еврея навсегда ушел из польской литературы, Это не так, и в 1890-е, и позже еврейская тема использовалась некоторыми писателями – не говоря уже о том, что Варшава со временем становится центром еврейской культурной жизни.