Вопрос об иудейском влиянии в русской средневековой культуре и так называемом «древнерусском антисемитизме» на протяжении долгого времени остается предметом дискуссий. Как правило, основное внимание исследователей сосредоточено либо на периоде Киевской Руси (иногда с экскурсом в более поздние времена, вплоть до XIII в.), либо на XVI-XVII вв.[2] Такое хронологическое распределение обусловлено характером и содержанием источников. С другой стороны, прямое ассоциирование иудеев и представителей ереси, известных в литературе как «жидовствующие», как бы восполняет разрыв между XIII в. и серединой XVI в., когда мы имеем неоспоримые свидетельства антииудейской полемики, не привязанной к реалиям внутренней жизни православного сообщества России. Но можно ли считать, что все так просто? Можем ли мы без колебаний приравнивать иудеев и новгородских еретиков или однозначно утверждать, что между ними существует прямая и крепкая связь?
Для начала попробуем разобраться с терминами и контекстом их употребления, не забегая вперед и не проецируя современные идеи и представления о нации и конфессии на средневековую ситуацию.
В русских источниках разного времени можно найти следующие термины: «жидовин», «евреянин», «израильтянин», «иудеянин». «Словарь русского языка XI-XVII вв.» объясняет последний термин как конфессиональный,[3] «жидовин» — как этнический и конфессиональный одновременно (еврей, иудей),[4] а термины «евреянин» и «израильтянин» не приводит вообще. Тем не менее, их можно встретить в письменных памятниках, например, в переводном сочинении «Стязание, бывшее вкратце в Иерусалиме при Софронии архиепископе о вере христианстей и законом еврейском…», которое, собственно говоря, начинается с сопоставления понятий «иудеянин», «евреин» и «израильтянин».[5] Автор сочинения приводит «историко-этимологическое» разъяснения происхождения терминов, приравнивая их и упрекая собеседника-иудея в чрезмерности их для одного народа — потому что, судя по контексту, речь идет именно о народе, имеющем общих предков (Авраама и Иакова) и общее государственное прошлое (Иудея и Израиль), а также общий язык, с которого переводятся топографические и личные имена, и общую веру.[6] Термин «жидовский» мог применяться и к определению языка, и к конкретным лицам или географическим понятиям, и к характеристике иудаизма.[7] Таким образом, речь идет об этно-конфессиональном единстве.[8]
Но, параллельно с терминами, определяющими конкретную этно-конфессиональную группу евреев-иудеев, в русских источниках появляются и производные понятия. Следует отметить, что слово «жидовствующие», столь привычное для современных исследователей, не прослеживается в памятниках ни XV-го в., ни XVI-го в. Этот термин был введен в употребление авторами конца XVIII – XIX вв. для описания новгородской ереси, на что справедливо указал Я.С. Лурье в одной из поздних работ.[9] Однако использовались другие понятия, в частности: «жидовствовати»/«иудействовати» — то есть «придерживаться иудаизма, быть последователем ереси»,[10] «жидовскоумець» — в паре с понятием «срациноверник»,[11] а также «жидовская мудрствовати» или «иудейская мудрствовати». Последние выражения заслуживают особого внимания. То, что это — калька с греческой формулы iudaiofrones или iudaion fronon (равно как «сарациноумець» или «срациноверник» — sapakenofrones), а слово «жидовствовати»/ «иудействовати» является аналогом греческого iudaizein, очевидно, но любопытно, когда и при каких обстоятельствах эти понятия входят в славянский контекст. Б.М. Мелиоранский, анализируя антиеретическую деятельность Феодосия Тырновского, одновременно осудившего на соборе 1355 г. богомилов, варлаамитов и иудеев, осмелившихся поругать христианство в Болгарии, обратил внимание на сходство основных идей и терминов с византийскими документами и подчеркнул, что «жидовская мудрствовати» или «жидовствовати» означало в XIV в. уделять слишком большое внимание закону Моисея, сомневаться в необходимости почитания икон (это же называлось и «срациноверием») и служить на опресноках.[12] Однако он замечает, что для византийских авторов XIV в. (в том числе и для Каллиста, написавшего по-гречески «Житие Феодосия Тырновского»,) существовала разница между иудеями и христианами-еретиками, поддавшимися лишь некоторому влиянию иудейского учения, но не сменившими веры.
Значение термина «жидовствовати» и контекст, в котором он употреблялся в переводных и русских сочинениях XI-XVI вв., никогда не были предметом специального исследования. Однако только такой подход позволяет увидеть это понятие in situ, а не в рамках современных представлений, во многом являющихся результатом пристрастий авторов некоторых научных трудов, априорно желающих «осудить» или «защитить» персонажей русской истории рубежа XV-XVI вв. (еретиков, церковных иерархов) и доказать «вредоносность» или «благотворность» иудейского влияния в Новгороде и Москве. Попробуем оставить в стороне привычные интерпретации и взглянуть на источники, как таковые.
Существует традиционная точка зрения, что после распада Киевской Руси антииудейская полемика пошла на спад. Специалисты по ереси «жидовствующих» иногда утверждали, что в конце XIII в. и вплоть до конца XV в. антииудейская тема в русской книжности практически не поднималась, и новое оживление приходится лишь на рубеж XV-XVI вв., в связи с выявлением новгородским архиепископом Геннадием ереси в Новгороде и последующей деятельностью Иосифа Волоцкого. Традиционно считается, что евреи, проживавшие в Литве, оказали непосредственное, тайное влияние на новгородцев, которые были знакомы с иудейской литературой и едва ли не с тонкостями каббалы. Г.М. Прохоров высказал предположение о том, что речь шла не просто об иудеях, а конкретно о караимах, которых можно приравнять к саддукеям, упоминающимся в источниках, современных событиям, – тем более что в Москве, чуть позже, позитивно отзывался о фарисеях Федор Курицын в «Лаодикийском послании». Это, вроде бы, служит доказательством глубокого знакомства русских книжников с различными течениями иудаизма.[13] В поисках иудейских влияний на Руси было проведено множество исследований, и некоторые из них дали бесспорные результаты. Однако большинство специалистов высказывают недоумение: почему при явной малочисленности евреев на территории России в конце XV – XVI вв. столь болезненной становится «еврейская тема»? Действительно ли русские люди (или хотя бы какие-то группы) были так прекрасно знакомы с иудейским вероучением? Хотелось бы добавить и еще один вопрос: а что, собственно говоря, знали об иудаизме все русские православные люди, не обвиненные в еретическом отступлении? Можем ли мы уверенно определить границы этих знаний и установить, что входило для русских людей XIV-XVI вв. в понятие «жидовствовати»?
После нашествия монголов единственным явным свидетельством присутствия антииудейской полемики иногда называют Толстовский пергаменный сборник XIII в., известный также как Изборник XIII в. (РНБ, Q-п1-18), в котором содержится ряд антииудейских статей наряду с истолкованием «Речей жидовского языка» и комментариями к ветхозаветным сюжетам. Однако следует отметить, что это сочинение — «Речи жидовского языка» — в том же XIII в. вошло в состав Новгородской Кормчей.[14] В конце XIV в. во Владимирской Кормчей появляются переведенные с греческого Чины приема в православие от сарацин, иудеев и еретиков, которые в XV-XVI вв. входят и в состав Софийского извода этой Кормчей.[15] Причем этот текст входит, наряду с большим блоком антилатинских сочинений (они присутствуют в русских Кормчих с конца XIII — XIV вв.), в состав «Книги правил», принадлежавшей архиепископу Геннадию ( РНБ, Сол. 858/968) – по современной классификации, это Варсонофьевская Кормчая.[16] Параллелизм осуждения мусульман и иудеев не является случайным: его следует воспринимать не в русском контексте, где собственной, оригинальной антимусульманской полемики вообще до XVII в. не было, а именно в византийском.[17]
В Чинах принятия от иудеев и сарацин дан краткий обзор исламского и иудейского вероучения, от которого полагается публично отречься при обращении в христианство. Главным объектом осуждения здесь также являются «еретики саддукеи», которые возводят хулу на Святой Дух, не верят в воскресение мертвых, существование ангелов. Кроме того, иудаизм осуждается за неправильное соблюдение постов — в понедельник, четверг и субботу, за особое значение субботы, а также за «звездочетство» и «чародейство». В самом конце упоминается также обрезание.[18] Необходимой частью перехода в христианство для иудея было также письменное осуждение прежней веры.[19] Нам известен один такой памятник — Послание Федора Жидовина (Федора Евреянина),[20] служившего при дворе московского князя Василия Васильевича Темного и по заказу митрополита переведшего с еврейского языка сборник средневековых молитв, на Руси принятый как вариант Псалтири. Сегодня признано, что сам факт перевода не был связан с какой бы то ни было ересью, не осознавался и не оценивался как отступление от православия. «Псалтирь Федора Жидовина», безусловно, является одним из свидетельств присутствия некоторого влияния иудейской литературы на Руси, причем позволяет обратить внимание на то, что «чужое» порой воспринималось и осваивалось некритически, без оценки. Существует немало примеров того, как католические, протестантские и иудейские идеи и тексты «просачивались» в русскую среду, будучи принятыми как «свои» и не распознанные.[21] Иудейские сочинения зачастую распространялись в Московской Руси именно по официальным, совсем не тайным каналам.[22]
С конца XIII в. и особенно активно в XIV в. распространяется редакция русской Кормчей, основанная на Сербской Кормчей. Она включала ключевое для данной темы сочинение Епифания Кипрского «Панария» и тексты из сочинений Иоанна Дамаскина. Все ереси делились на четыре разряда: варварство, скифство, эллинство и иудейство в соответствии с их происхождением и характерными особенностями. О каждой ереси было сказано несколько фраз. В самом начале «иудейского» раздела приведены определения саддукеев — в крайне негативном свете, резко осуждаемых — и фарисеев, которые названы людьми, отличавшимися «добрым жительством» и верой в единого Бога, но, увы, не принявших Христа. Исключительно мягкая, почти положительная характеристика фарисеев вполне соответствует короткой фразе «Лаодикийского послания» Федора Курицына, где о «фарисейском жительстве» также говорится позитивно.[23] Вероятно, нет смысла выстраивать сложные схемы, объясняющие сокровенные проиудейские симпатии Курицына на основе этих слов, если учесть, что самым очевидным и естественным их источником является Кормчая.
В целом, следует отметить, что в русской письменности до конца XV в. нет оригинальных антиудейских сочинений, а общая тональность бытовавших памятников довольно умеренная: иудей или мусульманин может обратиться в христианство, национальность как таковая не имеет значения. С одной стороны, крещеный еврей Федор сохраняет этническое поименование «Жидовин»/ «Евреянин», указывающее на его происхождение, однако это не мешает ему служить великому князю, пользоваться определенными привилегиями.[24] После киевских погромов XI в., в русских источниках подобные события не упоминаются,[25] а евреи оцениваются негативно исключительно как иноверцы, но не как иноязычные или этнически чуждые лица.[26]
Следующим по важности источником знаний об иудаизме была Толковая Палея (XIV в.), дававшая интерпретацию ветхозаветных сюжетов, зачастую в отношении не переведенных книг Ветхого Завета. Дополнительные сведения можно было почерпнуть из некоторых переводных памятников антииудейской полемики: упоминавшегося выше «Стязания, бывшаго вкратце в Иерусалиме при Софронии архиепископе о вере христианстей и законом еврейском…», существовавшего в XV в. в значительном количестве списков, «Прения Григория Паламы с хионы и турки»,[27] ряда других сочинений. Помимо тем, названных в Кормчей, здесь дано осуждение иудаизма за отказ от поклонения иконам, что было вполне традиционно для византийской полемики.
Но насколько мы можем судить о «низовом», народном отношении к евреям? Пожалуй, единственный путь — обращение к фольклорным или полуфольклорным источникам. «Сказание о посрамлении жида скоморохом» представляет еврея фигурой нелепой и комической, в то время как скоморох выступает в качестве мудрого героя.[28] Вероятнее всего, обычный русский человек XIV-XVI вв. вообще евреев не видел, во всяком случае, тесного общения с ними не имел. Трагический прецедент казни венецианского врача Леона (еврея по национальности) после смерти князя Ивана Ивановича в марте 1490 г.[29] отражает скорее общее недоверие к «иноземцам», чем специфически антииудейские настроения, которые неизбежно существовали, так как «жидовство» осуждалось по определению.[30] Исследуя византийское отношение к иудеям, М.Конгурдо сформулировала любопытное понятие «воображаемый еврей» — когда речь идет не о конкретных представителях нации и конфессии, к которым складывается определенное отношение, а некий абстрактный образ, сложившийся на основе письменных и устных преданий, религиозной традиции.[31] Этот «воображаемый еврей» для русского сознания был воплощением неверия, зла и соблазна, именно с этим образом связывались негативные оценки. Смена веры означала освобождение от этого «груза» и «очищение» человека, он становился «своим», христианином. В этом смысле понятие «антисемитизма» для русской средневековой культуры едва ли можно считать приемлемым.[32]
В таком случае, кого же называли на Руси «жидовская мудрствующими» и когда появился этот термин в русской книжности? Единственный контекст, в котором этот термин, наряду с глаголом «жидовствовати», употребляется до XVI в., – это антилатинские полемические сочинения.[33] Из одиннадцати подобных статей и посланий раннего периода антилатинской полемики, известных с XI в. (по большей части переводных, в некоторых случаях написанных киевскими митрополитами, греками по происхождению, редко русскими авторами), в ДЕВЯТИ звучит обвинение в том, что «латиняне» отступили в иудаизм, а то и пошли дальше: действуют «по обычаю иудеев» (Окружное послание патриарха Фотия),[34] «иудейскы глаголюще» (псевдо-Фотий, Послание к римляном о Святом Дусе и о приносимем от них опресноку),[35] «погибель полна вера их, его же ни жидове творят, то они творят, многи же и в савьску ересь вступают» (киево-печерский игумен Феодосий, Слово о вере крестьянской и о латынской),[36] «сътворяют оубо жидовъствующе» (Послание Михаила Керулария к патриарху Антиохийскому Петру),[37] действуют «жидовьскы» (Георгий, митрополит Киевский, Стязание с латиною, вин числом 70; Послание о латинянах к великому князю Ярославу Святополчичу о ересех),[38] «на жидовство приводя и в савельевскую ересь» (Послание о латинянах к великому князю Ярославу Святополчичу о ересех),[39] «еже есть криво, яко жидовское крещение, али паче армянское… яко еретик Савелий» (там же), [40] «еже Яве есть жидовьскаго служенья и веры» (Иоанн, митрополит Киевский, Послание к архиепископу римскому о опресноцех).[41]
Если внимательно просмотреть список обвинений «латинян» и сравнить его с теми пунктами, которые осуждаются в иудаизме, приходится признать, что основная часть их совпадает: это хула на Святого Духа, употребление пресного хлеба (опресноков) в Евхаристии, нарушения порядка постов, особое значение субботы, отказ от поклонения иконам, хула на Богоматерь, означающая неверие в божественность Христа. В антилатинских сочинениях есть и некоторые другие пункты, но именно эти являются центральным объектом критики и самыми существенными «отступлениями». В соответствии с идеей Епифания Кипрского и Иоанна Дамаскина, «латинство» квалифицируется византийскими богословами как ересь иудейского типа и хуже того — отступление от истинной веры.
Новые антилатинские статьи появляются на Руси в составе Сербской Кормчей в самом конце XIII в., а также в популярных со второй половины XIV в. антилатинских сборниках, составленных на Балканах (вероятно, в Болгарии или на Афоне с участием болгар).[42] В византийских антилатинских сочинениях XIII-XIV вв. тема иудейского отступления отсутствует. Однако на Руси активный интерес к теме проявляется с середины XV в., несомненно, в связи с Ферраро-Флорентийским собором и обсуждением возможности объединения церквей. Византийские споры об унии XIII-XIV вв., вероятно, не были животрепещущими для русских людей, озабоченных отношениями с Ордой, внутренними распрями и междоусобицами в гораздо большей мере, чем контактами с Западной Европой или угрозой со стороны турок. В русских рукописях XV в. ранние полемические сочинения соседствуют с более поздними, и тема «иудейского отступления латинян» не утрачивает своего звучания, архаичного для Византии. К ней добавляется антиармянский мотив (почерпнутый из тех же текстов),[43] а также упоминание определенного круга ересей — в первую очередь, савелианской, которая называлась и в ранних антилатинских сочинениях, как видно из приведенных выше цитат. Обвинения в антитринитаризме, иконоборчестве и монофизитстве являются для этого круга литературы общим местом — и именно они делают западных христиан в глазах русских людей «жидовская мудрствующими».
Хотелось бы отметить характерную деталь: Соловецкий инок Досифей в библиотеке архиепископа Геннадия нашел и заказал копию не только «Книги правил» (Варсонофьевской кормчей), на которую новгородский владыка постоянно ссылался в полемике с еретиками (РНБ, Сол. Сол. 858/968), но и «Книгу… на новоявльшуюся ересь» (РНБ, Сол. 856/966).[44] Эта рукопись представляет собой весьма примечательный сборник — не конволют, а единовременно созданная подборка текстов. Он открывается Беседой Козьмы Пресвитера на богомилы (собственно, это и есть «новоявльшаяся ересь») — 60 листов рукописи, затем следует Многосложный свиток, то есть Послание трех патриархов к императору Феофилу в защиту иконопочитания — 40 листов, а затем — обширная подборка основных антилатинских сочинений, в конце которой дан свод выписок о том, как следует почитать Святую Троицу, который часто входит в состав антилатинских подборок в качестве аргумента против якобы существующего «антитринитаризма» католиков — 130 листов. Завершается сборник Житием Варлаама чудотворца и сказаниями о мучениях св. Параскевы и св. Екатерины. Таким образом, в единый контекст поставлены богомилы, иконоборцы, католики и антитринитарии, то есть все те, кого, так или иначе, называли в византийско-русской традиции «жидовская мудрствующими».
Если обратиться к перечню обвинений, которые выдвигает архиепископ Геннадий против новгородских еретиков, увидим, что среди них фигурируют: хула на Господа Бога нашего Иисуса Христа и Пресвятую Богородицу (без расшифровки, что не позволяет связать эти взгляды с какой бы то ни было конкретной ересью), арианство и савелианство (то есть антринитаризм), почитание субботы по «обычаю жидовскому», иконоборчество, неправильное служение литургии, «жидовские» молитвы и псалмы, а также чародейство и звездочетство (тоже традиционно связанное в Византии, а в XVI в. и на Руси, как с иудеями, так и с «латинянами»).[45] Причем, особую роль в совращении новгородцев играет «окаянная Литва», загадочным образом связанная с «жидовством».[46] Обычно последний пункт объясняют через присутствие некоторого количества евреев в Литве.
Однако если поставить данные обвинения (вне зависимости от их конкретного содержания, которое у католиков тоже сильно отличается по существу от иудаизма, особенно с современной, научной точки зрения) с теми, что выдвигались против иудеев и «латинян», следует признать, что «жидовская мудрость» новгородских еретиков для Геннадия должна была состоять, в первую очередь, в их определении как еретиков по «иудейскому разряду» Кормчей — как были классифицированы западные христиане в период схизмы XI в.[47] Тлетворное влияние Литвы на Новгород упоминалось в конце XV в. и как политическое обвинение. Не удивительно, что именно Литва становится местом процветания «жидовства» и источником соблазнения православных людей. Католицизм рассматривался именно в таком контексте, и близость западного мира, тесные контакты новгородцев с недавно перешедшей в католичество страной давали отличный повод для подобных обвинений. Не следует забывать и о том, что после быстрой католизации Литвы в XIV в. стремление обратить сопредельные русские земли считалось очень важной задачей как Немецкого Ордена, так и энергично действовавших в Литве францисканцев и доминиканцев.[48]
Характерно, что Геннадий называл новгородцев еретиками, а не вероотступниками (что хуже и заслуживает более сурового наказания!), а когда в первые годы XVI в. потребовалась смертная казнь для московских «еретиков», Иосиф Волоцкий сделал акцент именно на отступничестве: используя фрагменты Посланий Геннадия к Прохору и Иоасафу, он заменял в них слово «ересь» на «жидовство» и «жидовскую веру».[49]
Странные, на первый взгляд, ассоциации «жидовства» с западной церковью отметил на двух примерах и Р. Майнка, который не дал им истолкования, но осторожно высказал предположение о «западном влиянии» на новгородских еретиков.[50] Первый прецедент датируется либо 1491 г., либо 1485-87 гг. Псковский посадник Филипп Петров написал архиепископу Геннадию о прибытии францисканцев из Дорпта (Юрьева) с грамотой о Ферраро-Флорентийском соборе и последовавшем споре с местными православными священниками. Псковичи уверенно обвинили францисканцев, римского папу и всю «латинскую» церковь в «жидовстве».[51] Очевидно, что эта ситуация не имела никакого отношения к «новгородской ереси». Однако это ясное свидетельство того, что грань между «жидовским мудрствованием» и «латинством» для русских людей той эпохи была довольно условной. И это было не пресловутым «невежеством», а принципиально другой установкой, иной системой координат, зачастую не столь очевидной для современного человека, читающего эти документы. Поскольку для православных иудеи были не столько нацией, сколько конфессией, а новейшие ереси и отступления следовало рассматривать в контексте «эллинства и иудейства», обвинения католиков в «жидовстве» не были чем-то радикальным или экстравагантным. Это отвечало мировосприятию русских людей, воспринятому от Византии: армянин или генуэзец мог быть равен иудею в религиозном отношении, так как они стояли на одной ступени и были, с точки зрения православных, равно удалены от истинного учения, равно греховны. Такой подход снимает кажущееся противоречие, когда одна группа или один человек обвиняются сразу в нескольких ересях, – не имеющих, с точки зрения современного исследователя, получившего университетское образование и изучавшего основы линейной логики, ничего общего. Поэтому утверждение Дж. Хоулетт, что «образованные богословы никоим образом не обвиняли католиков в обращении в иудейство»,[52] представляется необоснованным. Во-первых, кто такие «образованные богословы»? Каковы критерии оценки их «образования»? Во-вторых, все источники ясно и определенно показывают, что католиков обвиняли именно в отступлении от правой веры в иудейскую ересь, причем далеко не только на основе употребления ими опресноков, как утверждает исследовательница! Трудно согласиться и с тем, что термин «жидовствовать» означал «впадать в ересь вообще».[53] Каждый раз указываются ереси и отступления совершенно определенного типа, сопоставимые между собой по тяжести и имеющие отношение к конкретному случаю «новоявившейся ереси». И хотя содержание «хулы на Святого Духа» может сильно отличаться, для данной системы мировосприятия важен принцип, а не частности. Дело не в том, что иудеи не признают Троицу, католики «не так» интерпретируют вопрос об исхождении Святого Духа, а новгородские еретики икону называют «Гостеприимством Авраама», а не «Святой Троицей».[54] Для позиции обвинения важно, что «еретики» произносят нечто неподобающее о Боге. И в этом смысле можно говорить о «жидовстве» католиков, новгородских еретиков или никониан (как это делал в XVII в. «соузник» протопопа Аввакума, соловецкий инок Епифаний), поскольку обвинения отвечают существующему в русской книжной традиции списку «жидовских отступлений».
При этом следует отметить постепенную трансформацию оценки новгородских еретиков. Для Геннадия «жидовство» было важным, но не единственным и даже не всегда доминирующим обвинением. Он искал аргументы, доказывающие еретичность своих противников. Иосиф Волоцкий сделал существенный шаг дальше: он сосредоточился именно на «жидовстве», выстроил вокруг него систему доводов и обвинений в вероотступничестве. Далее в XVI в. эта тенденция ширилась и крепла — что заслуживает пристального изучения и отдельного разговора, поскольку в процессе развития полемики многие аспекты изменялись, а оценки смещались. Но прежде хотелось бы отметить еще одну важную деталь. Прибыв в Новгород в 1485 г. и «выявив ересь» в 1487 г., Геннадий упоминает в качестве первоначального источника ереси некоего безымянного «жидовина еретика», приехавшего в Новгород в ноябре 1470 г. в свите киевского князя Михаила Олельковича.[55] Во вступительном Сказании, открывающем Просветитель, Иосиф Волоцкий предложил гораздо более развернутую версию соблазнения новгородцев: сначала появляется «дьяволов сосуд», «жидовин именем Схария», приехавший с князем Михаилом Олельковичем. «Потом же приидоша из Литвы инии жидове, им же имена Осиф Шмойло Скарвей и Мосей Хануш».[56] Наличие имен производит сильное впечатление и убеждает в достоверности рассказа, несмотря на то, что ретроспекция составляет для Геннадия 17-18 лет, а для Иосифа Волоцкого не менее 30 лет, и ни один из них не был очевидцем событий. Можно предположить, что имена Иосиф Волоцкий узнал из каких-то устных, но вполне серьезных и достоверных источников.
Однако история отступления поразительно напоминает традиционную фабулу, играющую роль объяснения, почему вдруг заводится ересь в чистом и благоверном христианском сообществе. В Многосложном свитке (Послании трех патриархов) рассказано, как некий юноша у колодца встретил двух евреев, которые пообещали ему чародейством приобрести византийский престол в обмен на обещание поругать христианскую веру и отступить в «жидовство». Тот согласился, стал императором Львом Исавром и ввел иконоборчество.[57] В «Слове о немечьском прельщении» и связанных с ним текстах приводится история о вымышленном римском папе Петре Гугнивом, который встретил «жидовина», соблазнившего его отступить от христианской веры в иудейскую, результатом чего стало разделение церквей; причем, по более поздней версии Толковой Палеи первым шагом к отступлению стало иконоборчество.[58]
Иосиф Волоцкий, как и архиепископ Геннадий, был прекрасно знаком и с тем, и с другим сочинением. Поэтому, при всей готовности признать достоверными имена «литовских евреев», которые могли быть вполне реально существующими лицами, нельзя игнорировать поучительно-фабульный элемент данного повествования. Для возникновения ереси совершенно необходим злодей, «дьяволов сосуд», соблазнитель. «Жидовин-еретик» просто обязан появиться как виновник иконоборчества (хотя сам Лев Исавр вел довольно активное преследование иудеев, и современники больше упрекали его в «сарациномыслии»), и как виновник «латинского отступления», и, соответственно, типологически приравненной к ним новгородской ереси.
Задачей данной статьи не был анализ новгородской ереси как таковой — и тем более московского этапа с его сложной и хорошо изученной системой политических оснований и мотивов. Однако нельзя забывать о культурных стереотипах и их крайне медленном изменении, порой связанном напрямую с «внешними» обстоятельствами, а порой действующими по своим, внутренним законам.
Понять сложные механизмы, побуждавшие церковные власти обвинять те или иные группы населения или отдельных лиц в ереси, можно только в контексте того круга чтения, который существовал в определенную эпоху, с учетом широкого историко-культурного контекста — как географического, так и хронологического.